На скопленные деньги Витя планировал купить матери кофту из исландской шерсти, чтобы прогреть суставы. Витина мама никогда не грабила ларьков, не вытаскивала из сумочек чужих кошельков и не залезала в квартиры через форточки, хотя была совсем невеликих, а значит подходящих размеров. Даже машин она не угоняла ни разу. Может быть, именно поэтому ее и не нужно «греть»?

– Нет, – сказал Витя и испугался. Спроси его сейчас: чего ты, Витя, испугался? – он бы ответить не сумел. Его никто никогда не бил, и Витя не знал в точности, насколько это больно. Никто у него ничего никогда не вымогал, и поэтому не было известно, как это унизительно. Так чего же он испугался?

– Как это «нет»? – насторожились брюнеты. Они не любили непривычного. – Какое еще «нет»? – удивились брюнеты.

А Витя испугался, что у него опять будут начальники, которые опять будут им владеть. Посылать и спрашивать с него по-хозяйски, уверенные, что имеют на это право. Испугался, что опять станет тихим и робким, незаметным и покорным.

– А вот такое «нет»! – холодея от собственной смелости, Виктор Горбушин собрал свою робость, нерешительность, осмотрительность и незаметность, так ему надоевшие за тридцать с лишним лет, в правый кулак, в котором как раз оказалась палка хорошо прокопченной твердой колбасы, размахнулся во все плечо и ударил ею в лоб старшего брюнета.

Удар был хорош. Колбаса сработала как надо, получше милицейской дубинки. Небольшой мозг брюнета сразу перестал думать о Витиных деньгах, а сам брюнет свалился на пыльную мостовую. Но оказалось, что у Вити скопилось так много покорности и робости, что одним ударом ее не выбить. И Вите пришлось снова взмахнуть колбасой. На этот раз над головой младшего брюнета. Младший оказался посмышленней, и колбасой ему перепало уже по затылку, да и то вскользь, что ему только прибавило скорости. Гнаться за младшим брюнетом Витя не стал.

Оставшиеся до отлета два дня Витя провел в обычных хлопотах. Провел пару экскурсий, посетил пару магазинов, поужинал в паре ресторанов и накупил домой подарков. Щедрых и от души. Брюнеты на глаза ему не попадались.

В аэропорт трезвого на сей раз Витю отвозил тот же сотрудник турфирмы.

Вите было грустно покидать Город. Он его полюбил, трепетной, пытливой и честной любовью. Полюбил как настоящего друга, который подставил ему плечо в трудную минуту. Полюбил как отца, который дал ему дельный добрый совет и путевку в жизнь. Полюбил как брата, с которым делил невзгоды.

Городу Витя тоже пришелся по сердцу, ему нравились деятельные ребята.

Подходя к стойке регистрации на рейс до Родины, Витя еще чувствовал на своей спине ласковый взгляд из-под густых седых бровей Города и испытал прилив благодарности. «Надо Куряпину отплатить, и отплатить щедро, с походом, горкой, – думал Витя. – Подарю-ка я ему туристическую путевочку в дальнюю страну и сам приеду в аэропорт проводить… А там, чтобинтересней поездка проходила, бумажничек куряпинский вытащу и жене его подсуну в сумку… То-то мужик повеселится!» Витя сладко порывисто вздохнул.

– Виктор! Виктор, наконец-то я тебя нашла!

«Кто мне может кричать?» – подумал Витя. Он обернулся и – не побоимся этого слова – обомлел. Перед ним стояла Лена.

– Виктор, я так переживала: ты случайно свой бумажник засунул в мою сумку, и я увезла его с собой. – В руке Лены был зажат Витин, потертый коричневый бумажник. – Как же ты прожил все это время без копейки денег?

Лена за эти дни загорела, и ямочки на ее щеках загорели, и морщинки у глаз тоже. Да что там говорить! – загорела вся ее улыбка. А глаза выцвели до небесной голубизны.

– Витя, когда мы расставались, ты хотел мне чтото сказать, а я поторопилась и уехала, но… Но мне кажется, я знаю, что именно ты начал тогда говорить.

– Что? – потянулся к ней Витя.

– То же, что и я хочу сказать тебе с той самой минуты, когда тронулся мой автобус.

Икота, икота, перейди на Федота, С Федота на Якова, С Якова на всякого…

(поговорка)

Сегодня у Якова Борисовича выходило на «отлично». Сегодня он наконец получил новую машину. И именно ту, что хотел весь номенклатурный период своей жизни. Заветная марка, любимая модель, кузов с оттенком мечты, внутренняя обивка – цвета исполнения желаний. Комплектация у авто – класса люкс, как у перезрелой невесты из однодетной семьи потомственных торговых работников. В таких, если покопаться, среди многого ненужного отыщется совсем небывалое. Наконец, и самое приятное, – платить за автомобиль Якову Борисовичу не пришлось ни копейки. Машиной Якову Борисовичу Целкингу дали взятку, и тот взятку принял.

Сейчас Яков стоял в своем гараже и глубоко, если так можно выразиться, щурился. Даже, если, опять же, можно так выразиться, щурился вдвойне, потому как не от металлического блеска наручников на запястьях это делал, а от счастья.

Взяткодатель оказался человеком приличным, свои обещания выполнил, и передача прошла безупречно. Это ли не счастье? – Вот гляжу я на тебя, Яков, и думаю, – вместо приветствия, нарушая очередной острый приступ подкатившего к горлу Якова Борисовича счастья, проговорил, заглядывая в ворота, член правления Альберт Альбертович Федотов, – какой же ты надежный и серьезный мужик. Все-то у тебя по-людски. И гараж, и машина, и дача, и, надо полагать, семья.

– А что это ты, Альберт, про такое заговорил? – обнаруживая изрядную проницательность, ответил Целкинг и переложил специальную салфетку для протирки автомобильной оптики в левую руку, освобождая правую для пожатия.

Рукопожатие вышло крепким, надежно замыкающим отношения солидных зрелых мужчин.

– Помощь твоя нужна, Яков. Никак без тебя не обойтись. – Федотов помолчал, словно донашивал положенный для рождения серьезной полновесной мысли срок, и продолжил. – Больше и положитьсято не на кого, одни вертихвосты, верхогляды и пустобрехи вокруг. – Тут он опять помолчал и закончил, как бы подводя итог: – Измельчал народ.

Якову Борисовичу такие слова понравились, был он с такими словами целиком и полностью согласен. И про народ, и про окружение народа, и про свою надежность, но ответил сдержанно:

– По делу говори, некогда мне сейчас дифирамбы слушать.

Но сам от удовольствия порозовел, зарумянился. Надо отметить, заместитель генерального директора Второго насосного завода по общим вопросам Яков Борисович Целкинг любил и ценил теплые о себе слова, и толк в них знал. Натренированным ухом сходу отличал он грубую лесть от невинного воздушного подхалимажа, галантный кружевной комплимент от справедливой, но объективно высокой оценки, искреннюю, идущую из глубины сердца хвалу от скороспелых нашептываний мелких подлиз.

Якову Борисовичу столько раз проходилось, фигурально говоря, шуровать язычком по интимным участкам тел прямых начальников и непосредственных руководителей, добиваясь правильной резолюции, что считал он себя в этом деле знатоком-ценителем высшего разряда.

– Просьба у меня, Яков, – Федотов приблизился и понизил голос, – весьма деликатного свойства.

Яков Борисович тоже приблизился, и в голове его стрижом пронеслось, что в долг Алику он давать не станет.

Федотов среди пайщиков гаражного кооператива «В добрый путь! – 7» слыл человеком ушлым. Слыл он также человеком полезным и денежным, да к тому же кандидатом на пост следующего председателя кооператива. Ссориться или хотя бы вступать с ним в разногласия считалось недальновидным, если не сказать глупым поступком. С Альбертом Альбертовичем ухо требовалось держать востро. Если можешь, то помоги ему – он не забудет, но если не можешь или не хочешь, то вывернись осторожно, так, чтоб не нажить себе влиятельного недоброжелателя.

– Да сумею ли я оправдать столь высокое доверие? – Вроде как в шутку, но с намеком на положение Альберта Альбертовича, отозвался Яков Борисович. – Что мы можем, рядом с вами, людьми высокого полета?