И теперь он мысленно попытался обнаружить ту самую начальную точку; а это привело его в то место и время, к той сцене, в которой он стал английским воином в латах – в самый худший момент его собственной, длившейся всю его жизнь битвы. Это был день победы Черного Принца – сражение при Пуатье. Зрелище, звуки и ощущения этого дня доходили до Хэла не только через этого рыцаря, который неосознанно явился его предшественником в этой битве, но также и через умирающего солдата другой стороны. Хэл был ими обоими и видел лицо каждого глазами другого.

…Сэр Джон Хоквуд сражался долго – весь день – и сражался хорошо, но ни одного человека его ранга и доблести не было рядом с ним, чтобы обратить внимание на его деяния. Он взял пленного, но этот пленный был малоземельным французским рыцарем; и выкуп за него не принес бы сэру Джону богатства – подобно тому, как выкупы сделали богатым сэра Роберта Нолза, а внимание Черного Принца принесло известность сэру Джону Чандосу. Сэр Джон утомился, а вино, выпитое пошлой ночью и рано утром перед сражением, больше не поддерживало его силы, и он чувствовал себя усталым и опустошенным. Он покинул поле битвы, которая почти закончилась, и бесцельно направил коня на небольшой холм, на другом склоне которого лежал сын дубильщика.

Сын дубильщика арбалетчик из Ломбардии умирал под ярким светом сентябрьского солнца. Вокруг стоял запах мятой травы и крови. Ему было немногим больше двадцати, высокий и худой, со смуглым лицом и прямыми черными волосами. Из его живота справа под ребрами торчала английская стрела, пронзившая его насквозь, и он полностью оборвал ее оперение, напрасно пытаясь выдернуть ее. Арбалетчик потерял много крови; но несмотря на это, по-прежнему лежал, опираясь на локоть, с таким выражением лица, что ни один из английских лучников или конников не подошел, чтобы перерезать ему горло. Кроме того, поблизости не было раненых французских рыцарей, которых имело смысл взять в плен; а сражение отдалилось от него.

Его глаза больше не смотрели на поле боя. Время от времени он слабым голосом кричал.

– Помогите! Помогите сыну дубильщика!

У него за спиной, в некотором отдалении, бородатые, измазанные кровью английские лучники и другие пешие солдаты поспешно искали среди мертвых и умирающих тех, кого можно взять в плен и получить за него выкуп. Урожай был невелик, потому что их более предприимчивые товарищи уже прошли здесь, перерезая раненым горла резким ударом ножа, если нельзя было рассчитывать на выкуп или раненый явно не выжил бы.

Арбалетчик продолжал кричать – от ужасной боли в ране, которая усиливалась из-за палящего солнца:

– На помощь! На помощь сыну дубильщика…

Он кричал долго, и никто не откликался на его зов, и голос его слабел и слабел. Наконец откуда-то донесся топот приближающихся копыт. Конь остановился. Послышался глухой звук, и рядом с раненым появились ноги человека, одетого в латы. Вскоре раздался голос; человек говорил на английском.

– А кто сын дубильщика?

Англичанин опустился на колени. Арбалетчик почувствовал, что его поддерживают под руки. Несмотря на безумную боль, он ощутил, что кто-то пришел ему на помощь. Он прекратил кричать и огромным усилием воли попытался сосредоточить взгляд на этом человеке.

Постепенно неясный силуэт превратился в худое лицо с угловатым подбородком, небритое, в кольчужном подшлемнике с темно-синей подкладкой. Джон Хоквуд имел глубоко посаженные ярко-синие глаза под прямыми каштановыми бровями и прямой нос. Кожа лица настолько загорела и была иссушена солнцем, что вокруг рта и уголках глаз появились крошечные преждевременные морщины. Изо рта исходил запах винного перегара.

– А кто сын дубильщика? – повторил англичанин, на этот раз на ломаном языке, обычном среди военных. Но арбалетчик теперь мог понять только диалект, на котором говорил в детстве. До него дошло только то, что кто-то пришел ему на помощь; а потому, что человек, поддерживающий его под руки, был чисто выбрит, он подумал, что это не рыцарь, снявший неуклюжий шлем, чтобы свободно вздохнуть, а священник.

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешил… – прошептал он. Человек, державший его, смог разобрать слова «сын дубильщика», но следующая фраза на генуэзском диалекте оставила его в недоумении. Он приблизительно уловил смысл слова «грешил», но и все.

– Какого черта, – сказал он чуть хрипло, на том же ломаном языке, – мы все грешники. Но не все мы сыновья дубильщика.

Он присел на корточки и положил голову арбалетчика себе на колени. Он снял подшлемник и вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Я и сам сын дубильщика.

Он прервался и посмотрел вниз, потому что арбалетчик заговорил снова; и по его тону англичанин понял, что тот исповедуется.

– Хорошо, – сказал он по-английски. – Это-то я могу для тебя сделать – как один христианин для другого.

Он снова надел на голову подшлемник и стал слушать, хотя почти не понимал смысла сказанного. Арбалетчик пытался вспомнить свои грехи, но ошибочно решил, что боль в теле вызвана болезнью, которую он связал с со своими греховными отношениями с женщинами. Чтобы описать эти отношения, ему пришлось использовать слова более распространенные и понятные человеку, на чьих коленях лежала его голова. Англичанин время от времени кивал.

– Вот так, – говорил он. – Вот так. Пожалуй, то, о чем ты говоришь, гораздо привычнее там, откуда ты родом, чем в Хедингэм Хилле, что в Эссексе, где я был сыном дубильщика. Но здесь-то такого хватает. – Он послушал еще какое-то время и заметил, что губы арбалетчика потемнели и высохли.

– Выпей немного вина, вот оно, – пробормотал он. – Проклятие, оказалось, что у меня его нет. Продолжай, продолжай…

Но арбалетчик закончил свою исповедь и снова начал плакать. Он думал, что исповедь даст ему прощение и прогонит боль. Но та все еще была с ним. Он слабо дернул за оголившийся конец стрелы.

– На помощь! – едва слышно прошептал он хриплым голосом. – На помощь сыну дубильщика…

– Проклятье тебе! – выругался поддерживавший его человек; внезапно он сам заморгал и отвел руку арбалетчика, пытавшегося выдернуть стрелу. – От чего ты хочешь, чтобы я тебя избавил? Тут ничего не получится.

Арбалетчик плакал. Его мысли снова блуждали; и теперь он вообразил себя мальчиком, испытывающим боль потому, что его наказали за что-то.

– Ты обрел покой, – прорычал человек, державший его. – А теперь умирай. – Он посмотрел на стрелу.

– Это нелегко? – Он снова поморгал. – Несчастный ублюдок. Ну, ладно.

Он протянул руку к поясу и вытащил из ножен короткий кинжал с тяжелой рукояткой.

– Боже, прости этого несчастного грешника, и дай ему скорое избавление от расплаты за его грехи. Аминь.

Он наклонился, так что его губы оказались рядом с правым ухом арбалетчика. Вероятно, он думал, что своими словами поможет грешнику ощутить перед смертью некоторую гордость.

– Тебя, парень, убивает рыцарь.

Но арбалетчик не понял смысла сказанного. Зато он наконец осознал, что умирает. Он снова был твердо убежден, что рядом с ним находится священник; и когда перед его глазами блеснул кинжал, он подумал, что это распятие, поданное ему для поцелуя, и почувствовал радость.

– Я готов умереть, Господь, – как ему представлялось, молился он. – Только пусть это произойдет быстро.

Это произошло быстро.

Хэл очнулся и обнаружил, что споткнулся на ровном месте; но ему показалось, что земля вздыбилась у него под ногами, подобно океанской поверхности. Судя по высоте Проциона над горизонтом, уже давно настало утро; и он больше не находился в круге. Аманда держала его за руку, поддерживая и направляя его. С другой стороны его поддерживал Старик. Когда Хэл повернул голову, чтобы посмотреть на него, Старик взглянул на него в ответ, тепло улыбнулся и снова направил взор с сторону здания, где находился кабинет Амида и к которому они вдвоем вели Хэла.