– Куда, Скворец? – не поворачивая головы, тихо и зловеще спросила Лера.

– Я обещал пригласить Аню на танец, – было смешное ощущение того, что он как бы оторвал ногу от пола, собираясь идти к Анечке, да так и застыл с этой приподнятой в воздухе ногой.

– Стоять! – Лера кому-то улыбнулась, в знак приветствия пошевелив двумя пальчиками левой руки. – Стоять, Скворец… Взял шапманское, – медленно, с расстановкой, говорила Лера, – повернулся ко мне… Подошел ближе… Еще ближе… Не бойся, Скворец, я не кусаюсь… Еще, еще ближе… Вот так, – удовлетворенно сказала она, когда их колени соприкоснулись. – А теперь, медленно и спокойно, совсем как в кино, пьем на брудершафт… – Она ловко подвела свою тонкую правую руку под Сережину, дотянулась вытянутыми губами до фужера и выпила свое шампанское до дна…Подождала, пока Скворец, как всегда снисходительно звала она его, выпил свою порцию, и потянулась к нему влажными красными губами. А когда Сережа, неловко ткнувшись в ее сочные, пухлые губы, хотел было отстраниться, левой рукой крепко взяла его за затылок, легко притянула к себе и поцеловала долгим, чувственным поцелуем.

Когда они оторвались друг от друга и Сережа, не смея поднять глаз, отступил на шаг, все еще держа в руке легкий, пустой бокал, вдруг раздались дружные аплодисменты. Казалось, вся школа собралась вокруг них и восторженно наблюдала за поцелуем, вся – кроме одной пары глаз, растерянных и несчастных, на которую, кстати, в эту минуту никто не обратил внимания…

– И вот что, Скворец, – торжественно, громко, словно никого не было рядом, заговорила Лера Осломовская, – если я еще раз хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь увижу тебя с ней… Скворец, ты об этом очень сильно пожалеешь…

Снег выпал и остался лежать на мерзлой земле. Не каждый год так бывает. Случается, что и по три-четыре раза выпавший снег собьет с толку людей, особенно – ребятишек с санками и лыжами, дружно высыпающих утром прокатиться по первому снежку, а к обеду поднимется западный или юго-западный ветер и снега – как ни бывало. Лишь остаются грязные лужи в глубоких автомобильных колеях, да звонкая капель, падающая с шиферных крыш, совсем не радующая никого, как это обычно бывает весной.

Иван Иванович Огурцов стоит у кухонного окна, смотрит на необычайно светлый, заснеженный двор, и легонько барабанит пальцами по столешнице.

– Ваня, перестань стучать! – кричит ему из гостиной комнаты Матрена Ивановна. – Ну что ты так переживаешь, право слово? Так тебя, милый мой, надолго не хватит…

– И чего он не объявляется, паразит, я никак не пойму? – глухо ворчит Огурцов, на несколько минут оставив столешницу в покое. – Я же Люське все самым подробным образом объяснил – что и как надо делать… Ну, что здесь непонятного, а? Он ждет, чтобы приехали и повязали? Ну, так дождется, что приедут и повяжут… И явка с повинной просвистит мимо него, понимаешь, как кукушка мимо гнезда…

Иван Иванович отрывает взгляд от окна, смотрит на настенные ходики с кукушкой, криво усмехается и идет к Матрене Ивановне, вяжущей на спицах шерстяной носок.

– Успокойся, Ваня, – говорит жена. – От того, что ты здесь сердце себе надрываешь, ничего не изменится. Он парень взрослый, армию отслужил, сам поймет – что к чему…

– Он-то поймет, – шумно вздыхает Иван Иванович, – а вот следователь может и не понять. Повезло, что Виктор Горохов вести следствие назначен… Он у меня на практике был, парень хороший, совсем еще молодой, но ведь и у него сроки, – опять вздыхает Огурцов, наблюдая за тем, как мелькают спицы в проворных руках Матрены Ивановны. – Он и так нам с Николкой пару лишних суток подарил, а это в нашем деле, знаешь ли…

– Да уж знаю, знаю, можешь не рассказывать, – косится на переживающего мужа Матрена Ивановна. – Колька, он же шебутной, у него на дню – семь пятниц… Пообещал, а потом передумал, может такое быть?

– Как это – передумал? – нахмурился Иван Иванович. – Как – передумал! Он же не куль картошки со своего огорода пообещал, а потом передумал давать… Сама говоришь, что он уже не маленький, должен за свои слова отвечать… А то ведь я могу и наряд вызвать, они быстро и найдут, и наручники оденут. Только тогда он в суде совсем по другой статье пойдет, и будет ему светить не пять лет, а вся десяточка… Передумал он…

– Да это же я так, к слову сказала, чего ты взвился-то? – построжала голосом Матрена Ивановна. – Придет он, куда денется… Страшно парню, это же понятно… А от Люськи оторваться, когда до свадьбы считанные дни остались, легко ли?

– Об этом ему раньше надо было думать, когда за нож схватился, – недовольно ворчит Огурцов, меряя комнату шагами. – Больно смелые все стали, чуть чего – за ружья и ножи хватаются, совсем не думают о последствиях. Известно, дурное дело – не хитрое… А почему бы вначале словами не попробовать объяснить, тебе же для этого язык даден? Поговорить, разобраться во всем. Смотришь, проблема-то и рассосалась бы, и ножа там или двустволки никакой не надо. Так ведь?

– Да так, конечно, так, – вздыхает Матрена Ивановна.

– Нет, нож в руку и – на человека… Кто ему такое право дал? Он когда это вдруг решил, что ему можно? Всем нельзя, а ему – можно! Тоже мне, Наполеон нашелся…

– Ну, Ваня, не кипятись! – слегка повысила голос Матрена Ивановна. – Хватит, один уже лежит в Малышево с инфарктом, ты следом за ним хочешь?

– А-а, – махнул рукой Иван Иванович, – ничего я уже не хочу…

И в это время громко затрезвонил в прихожей телефон. От неожиданности они оба вздрогнули и переглянулись.

– Ну и вот, – с облегчением вздохнула Матрена Ивановна. – А ты переживал.

Положив планшет на стол, Иван Иванович молча уставился на переминающихся у порога Николку с Люськой. Надо сказать, что с той поры, когда видел Огурцов Николку в последний раз на кордоне у Михалыча, он сильно изменился. Запавшие щеки и без того худощавого лица, низко опущенные плечи, затравленный взгляд – все говорило о том, что внук Михалыча находится в крайней депрессии. Куда подевались раскованность движений, задорный блеск в глазах, вечная готовность ввязаться в любую ситуацию, если она хоть как-то задевает самолюбие Николки… Все это испарилось, выветрилось из него буквально за два дня, и Огурцов прекрасно понимает, что если оставить парня в таком состоянии – он легко может сломаться при первой же серьезной ситуации. А они, ситуации эти, предстоят ему теперь на каждом шагу. Именно поэтому он не стал упрекать Николку в медлительности и вообще повел себя так, словно ничего не случилось.

– Ну и что вы там, в дверях, застряли? – добродушно спросил Иван Иванович, грузно усаживаясь за свой изрядно обшарпанный стол, и открывая тяжелую дверку сейфа. – Проходите, садитесь… В ногах, сами знаете, правды нет.

Люська с Николкой переглянулись и дружно опустились на стулья. При этом Иван Иванович заметил, как Люська быстрым, коротким движением стиснула руку своего непутевого жениха… Молодец, девка, не бросила Николку в трудную минуту, не отделалась занятостью на работе или головной болью. Такая, пожалуй, дождется его из мест не столь отдаленных. А мы все ругаем молодых, мол, все они не так делают, не по нашенски…

Так думал Иван Иванович, между делом приготовив лист бумаги и шариковую ручку. Затем он вынул из планшета чистый бланк протокола и свидетельские показания городских охотников, снятые еще на кордоне. Освободив один угол стола от деловых папок, Иван Иванович пригласил Николку:

– Бери стул и пиши явку с повинной. Мол, признаю себя виноватым в том-то и том, произошедшем тогда-то и там-то… Укажи точный адрес, время и причину, по которой ты совершил… – Огурцов запнулся, но затем твердо договорил: – совершил убийство Ромашова Анатолия Викторовича… Пиши, пиши, я тебе буду подсказывать по ходу…

Когда явку с повинной оформили и Николка с облегчением перевел дыхание, вытирая рукавом взмокший лоб, Иван Иванович, внимательно перечитывая коряво исписанный косыми строчками листок бумаги, сказал застывшей на стуле Люське: