За стеной билась и стонала старуха-хозяйка…

— Пусти! — о-о-ох! пусти!!..

— Сергей! Ты здесь, Сергей?

Никто не отозвался.

— Сергей!.. — и я стал шарить под подушкой спички. Дверь неслышно отворилась, и он ловко шмыгнул к своей постели.

Я встал, зажег лампу.

Сергей лежал спокойно и дышал ровно.

— Ты же не спишь, что ты притворяешься! — и я грубо дернул с его плеча одеяло.

Он поднял голову, повернулся ко мне лицом, и наши глаза встретились.

Никогда у меня не было такого ощущения ужаса, как в то мгновенье. На меня глядел паук — ничего человеческого не было в вытянутом, напряженном лице и мутном, синевато-поблескивавшем взгляде… Я ничего ему не сказал, оделся и просидел всю ночь за столом с помутненной головой, вздрагивая от каждого шороха.

Утром в комнату постучалась хозяйка с завязанной белым платком шеей. Она была крайне взволнована; по ее доброму полному лицу блуждал испуг.

— Съезжайте, Александр Степаныч. Не могу я вас больше держать…

— Почему, что такое случилось? — деланно удивился я.

— Съезжайте, сделайте милость, а то в полицию заявлю.

— Сергей, что ты об этом думаешь?

— Сумасшедшая баба. Что же тут думать. Надо съехать.

— И разъехаться, — добавил я.

— Хорошо, — безразлично согласился он. — Как хочешь.

Хозяйка постояла, пожевала губами, как бы намереваясь еще что-то сказать, но раздумала и ушла, поправляя на шее платок, из под которого краснело пятно, как бы от укуса.

Не знаю, каков я в глазах Господа, ибо дело двадцатилетней давности все еще остается для меня и других неразгаданной тайной. Я не защищаю себя, потому что не имею ни малейшего представления о том, как было совершено это ужасное деяние, и несу ли я за него прямую или косвенную ответственность, если вообще причастен к нему. Не стану и пытаться объяснить, поскольку объяснить не могу. Лучше я расскажу все так, как это произошло, относительно же смысла случившегося, если таковой имеется, вам придется делать собственные заключения.

Я долго хранил молчание, ибо страх запечатал мои губы; но теперь я хочу открыть то, что мучило мое тело и душу и преждевременно сделало меня стариком. Пусть мир рассудит. Я более не способен выдерживать тяжесть страданий и благодарю Бога за то, что конец близок.

Начну же — не оправдываясь и не объясняя.

Меня зовут Дэвид Паскаль; по профессии я врач. В молодости я пользовался завидной репутацией в избранной мною области, и мне приписывали такие добродетели, как обычная респектабельность, законопослушность и отвращение к жестокости. Я был самым обыкновенным гражданином.

В описываемое время у меня был деловой партнер по фамилии Бленхейм, человек, наделенный исключительной индивидуальностью, умом, способностями и, как мне показалось при первой встрече, самым очаровательным характером. Его внешность, однако, навевала на меня безотчетный страх и отвращение. Черты его лица выглядели раздутыми и издевательски-злобными. Об этом, однако, я вполне мог позабыть ввиду его блестящих дарований — и гордился тем, что в партнерах у меня был такая замечательная личность. Но вскоре он превратился в искуснейшего преступника и с помощью хитрых махинаций вовлек меня в сеть сомнительных операций, проводимых им от моего имени и за моей подписью, о которых я совершенно не подозревал и в которых никак не был замешан. Я не буду вдаваться в подробности, так как они не имеют никакого значения; достаточно сказать, что, когда я наконец прозрел, я был вынужден молчать, чтобы спасти свое имя от полного позора. Будь я мудрее, я не стал бы откладывать неизбежное. Бленхейм постепенно прибирал все к рукам, и я стал всего лишь ширмой, он же — фактическим главой фирмы. С каждым днем я все глубже погружался в трясину, пока и самому себе не начал казаться отъявленным преступником. Не раз, в приступе отчаяния, я собирался донести на него, но страх перед ужасной расплатой всегда удерживал меня в решающий момент.

Все это я мог терпеть и до смерти, однако Бленхейм встал между мною и девушкой, которую я любил и видел своей будущей женой. Тогда я восстал. В печали и отчаянии я однажды публично набросился на него с осуждением. Он только презрительно улыбался, а красавица Маргарет, эта изменница, цеплялась за его руку и глядела на меня с холодным пренебрежением.

Бленхейм исполнил свои угрозы. Через несколько дней он предоставил компрометирующие документы и другие бумаги, подписанные мной. Меня обвинили, но он ловко избежал возможного преследования по всем сомнительным и незаконным пунктам. Я был обречен.

В результате меня судили, признали виновным и на пять лет отправили в тюрьму за мошенничество. Я вышел со сломленным здоровьем, озлобленный, но полный решимости отомстить за себя. Я поклялся найти Бленхейма, если он еще жив, и заставить его открыто признать свою вину и мою невиновность. Здесь позволю себе заметить, что мои замыслы, хотя и полные горечи, не приняли еще того ужасного направления, к какому склонились впоследствии, и строго ограничивались упомянутым планом.

В течение пяти лет моего заключения жестокое и алчное лицо Бленхейма преследовало меня; во сне и наяву я видел его отталкивающую, тучную и расплывшуюся физиономию. Именно из-за него я утратил репутацию, уважение и всякую надежду восстановить свою прежнюю жизнь. Мое имя было навсегда запятнано, стало предметом отвращения и насмешек. С профессиональной точки зрения, я стал никем; всякое чувство собственного достоинства исчезло, а моя любовь была попрана врагом. Я буквально сходил с ума и часто удивляюсь тому, что не задумал в те дни нечто более жестокое.

Когда я снова увиделся с Бленхеймом (его оказалось нетрудно найти, так как имя его было широко известно), он жил в роскоши, окруженный всеми вещественными доказательствами уважения общества и благосклонности судьбы, что когда-то были моими. Маргарет, его жена, растила детей, но теперь была похожа на увядшую розу — жалкое подобие былой красоты.

Несмотря на протесты служащих, я прорвался в личное святилище Бленхейма и молча стал в дверях, наблюдая за ним. Он не изменился; все такой же хитрый, изворотливый, как всегда, только волосы слегка отливали серебром.

— Ну? — коротко спросил он, оборачиваясь и поглядывая на мою жалкую фигуру.

Я подошел ближе.

— Ты не узнаешь меня, Бленхейм?

Несколько секунд он пристально смотрел мне в глаза, а потом я увидел, как он вздрогнул и побледнел.

— Паскаль!

— Да, — мрачно повторил я, — Паскаль.

Затем я предупредил его, пообещал, что отомщу за все зло, которое он мне причинил. Лучше ему наслаждаться своим богатством, пока можно, добавил я и вышел, оставив его несколько потрясенным и испуганным. Но я уверен, что свойственная Бленхейму дерзость и привычка сносить удары вскоре привели его в чувство; думаю, он вскоре забыл обо мне, по крайней мере на время.

В ту ночь, погруженный в видения и планы мести, я лег в постель, видя перед собой, как обычно, издевательское лицо старого партнера; но заснуть я не мог и начал в сильном волнении расхаживать по комнате. Наконец, утомившись, я устало опустился в кресло; чувства постепенно изменяли мне, комната и сам я в ней казались нереальными, словно я видел все издалека, и странный туман заволакивал мой разум. Я сонно опустил голову, мои веки мои тяжело опустились и сомкнулись; и в этом погружении в бессознательное состояние меня сопровождало единственное яркое, незабываемое видение — лицо Луиса Бленхейма.

Мне снился сон.

Моя кровать, казалось, бесшумно ушла вниз, и я повис в воздухе, один в тишине, темноте и одиночестве бесконечности, единственное живое существо в этой черной пустоте; не знаю, какая неведомая сила поддерживала меня, не давая упасть в бездонные глубины. Я ждал и понемногу почувствовал некое едва уловимое присутствие, невидимое, неслышимое, но становящееся все более осязаемым с каждым мгновением, пока тьму предо мной не рассеяло призрачное, фосфоресцирующие сияние, исходящее от чудовищного сооружения, точную природу которого я не мог определить. Становясь все более отчетливым, оно превратилось в колоссальную восьмиугольную паутину, крылья и волокна которой терялись во всеохватывающем мраке, и были настолько громадны, что, казалось, заполняли всю космическую пустоту. Липкие шелковистые нити вибрировали, как будто их мягко шевелило какое-то волнение атмосферы, не ощущаемое мной, завораживающее, но наполняющее мою душу ужасом. Меня необъяснимо тянуло к сердцу паутины, ее нити, казалось, жаждали принять меня, и медленно, но непреодолимо я подвигался вперед, напрягая в противоборстве все свои телесные и умственные силы; но ничто не помогало, и, словно потеряв терпение, огромная паутина начала скользить ко мне, все более подавляя меня по мере приближения, пока я не почувствовал себя муравьем перед слоном или человеком перед лицом природного катаклизма — совершенно бессильным, до жалости крошечным, брошенным на произвол всепоглощающей силы. Я начал задыхаться, вновь стал сопротивляться и закричал; но мои слабые крики были еле слышны в той бесконечности, откуда пришел этот исполинский фантазм, столь чудовищно гротескный, что самое живое воображение не смогло бы вызвать к жизни бушевавшие во мне чувства. Меня все влекло прямо в центр паутины, и наконец она замаячила впереди, огромная, непостижимая, полная невидимых ужасов и неописуемых угроз. Задыхаясь, я с криком рванулся, отчаянно борясь с ее чарами. Пространство сомкнулось, и я очутился в паутине, и все ее цепкие волокна начали смыкаться вокруг меня, оплетая мои руки и ноги, заглушая мои крики, крадя мое дыхание, парализуя каждую мышцу в моем теле.