— Действовать, полагаясь только на удачу, и играть с вечной жизнью значило бы забыть о Боге. Кто свяжется со злом, тот пропадет целиком. Никто, кроме Бога, не поможет в этой нужде, но кто о Нем забудет в горе, того оно и погубит!
Правда, на сей раз слова старухи были оставлены без внимания, а молодой женщине велено было замолчать: слезами и воплями, дескать, горю не поможешь, здесь нужна помощь другого рода.
Вскоре было решено испытать удачу в этом деле: злом, мол, вряд ли это кончится даже в самом худшем случае, а не однажды уже случалось, что человек обманывал и более хитрых духов, и если сами они не додумаются, как это сделать, им в этом поможет священник. Но в глубине души каждый, очевидно, подумал, что один некрещеный младенец не стоит того, чтобы поднимать из-за него такой шум.
Как только стали склоняться к мнению Кристины, вмиг на дворе начало твориться такое, словно все вихри сразу закружились над домом, и с гиканьем пронеслись полчища свирепых охотников: все столбы и подпорки дома закачались, деревья разбивались о крышу дома, как копья о грудь рыцаря. Люди в доме побледнели от ужаса, но от своего решения не отказались и в утренних сумерках принялись за его осуществление.
Утро выдалось погожим и ясным, ненастье и колдовские проделки больше не мешали, топоры рубили привычно споро, земля была мягкой, и каждое дерево падало именно так, как было нужно, ни одна повозка не сломалась, волы и лошади не артачились больше и тянули груз бодро, а людей словно оберегала от несчастных случаев чья-то невидимая рука.
Только одно казалось странным: через Сумисвальд не проходила тогда еще ни одна дорога на другую сторону долины; там раскинулось болото, питавшееся водами стремительной Грюне, поэтому приходилось пользоваться крутым перевалом через деревню, мимо церкви. Крестьяне, как и в предыдущие дни, отправились в путь на трех упряжках, чтобы выручать друг друга в пути тягловой силой, советами и помощью, и должны были уже в обход деревни проезжать через Сумисвальд вниз по крутой дороге, там, где стояла небольшая часовня, рядом с которой они складывали деревья. И вот когда они поднялись по извилистой колее наверх и, спускаясь вниз, проезжали мимо часовни, повозки, казалось, становились все тяжелее и тяжелее, и приходилось то менять лошадей, то жестоко нахлестывать их кнутами, то самим подталкивать повозки, и даже самые спокойные жеребцы начинали на этом месте шарахаться, будто что-то невидимое, исходившее от церковного кладбища, стояло у них на пути, а приглушенный благовест, похожий на неверные звуки далекого поминального колокола, доносившийся из церкви, нагонял ужас даже на самых сильных мужчин, и каждый раз вздрагивали люди и животные, когда им приходилось проезжать мимо церкви. Но как только церковь оставалась позади, можно было спокойно ехать, спокойно разгружаться и спокойно отправляться за следующим грузом.
Шесть буков лежали в тот же день друг подле друга в условленном месте, шесть буков было посажено следующим утром на Бэрхагене, но по всей долине не было слышно ни скрипа колес, ни привычного крика возниц, ни ржания лошадей, ни монотонного мычания быков. Однако шесть буков стояли наверху, их мог видеть любой, и были это именно те самые деревья, которые были оставлены у крутой дороги.
Удивление, охватившее жителей долины, не знало границ. В особенности рыцари никак не могли взять в толк, что за сделку заключили крестьяне и каким образом они доставили деревья на место. Господа были даже склонны на манер язычников выпытать у крестьян тайну, но вскоре по их оторопевшему виду поняли, что и крестьянам не все известно. К тому же за них вступился фон Штоффельн. Он уже понял, что насмешки друзей-рыцарей могут толкнуть его на необдуманный шаг, так как в случае гибели крестьян поля остались бы невозделанными и поместью был бы причинен громадный ущерб. Поэтому то, что мужики как-то облегчили свой труд, было ему на руку, пусть бы они даже продали за это свои души; да и что ему за дело было до их душ, если смерть заберет их тела.
Теперь уже он смеялся над рыцарями и защищал крестьян от их проделок. Те хотели все же разузнать что-нибудь о сделке и посылали своих подручных выслеживать крестьян, но соглядатаев находили поутру чуть живыми в могильных ямах, куда их забрасывала невидимая рука.
Тогда два рыцаря решили сами выведать в чем дело и пошли на Бэрхаген. Это были отчаянные головы: когда в войне с язычниками надо было провернуть какое-нибудь рискованное дело, они всегда вызывались первыми. Но тут их нашли утром лежащими на земле в оцепенении, и когда они обрели дар речи, то рассказали, что неожиданно какой-то красный рыцарь с огненным копьем посбрасывал их с коней на землю, и больше они ничего не помнят.
Время от времени какая-нибудь любопытная бабья душонка не могла удержаться, чтобы не выглянуть через щелку или отверстие забора на дорогу. Но ее подстерегал ядовитый ветер: лицо распухало так, что в течение недели на нем нельзя было различить ни носа, ни глаз, ни рта. Это отбило у женщин охоту подглядывать, и ни один взгляд больше не направлялся на дорогу в сторону долины, когда над ней опускалась полночь.
Однажды один из жителей деревни, лежавший на смертном одре, попросил сходить за священником для последнего причастия, и никто не решался выполнить его просьбу: близилась полночь, а дорога вела мимо церкви по обочине крутой дороги. Тогда из страха за умирающего отца идти через Сумисвальд вызвался мальчик, невинная душа, любимый Богом и людьми. Когда он шел мимо церкви по дороге, то увидел, как буки отрывают от земли огненно-красные белки в упряжке, по две на каждое дерево, а рядом — человек в зеленом, верхом на черном козле, с огненной плетью в руке, с пылающей бородкой и с огненно-красным пером на шляпе. По словам мальчика, упряжки пронеслись по воздуху высоко над полями и в мгновение ока скрылись из виду. Все это мальчик увидел, но сам остался цел и невредим.
Не прошло и трех недель, как девяносто буков стояли на Бэрхагене и покрывали весь холм прекрасной тенью. И ни один из них не засох. Тем не менее рыцари, да и сам фон Штоффельн, не часто заходили в буковую рощу: каждый раз при ее посещении они испытывали какой-то безотчетный страх, так что были бы рады вообще забыть об этом деле. Правда, каждый утешал себя мыслью, что в случае какого-нибудь несчастья виноват будет не он.
У крестьян же с каждым деревом, свезенным наверх, становилось все спокойнее на душе, потому что с каждым буком росла их надежда на то, что они и господам угодят, и Зеленого Человека обманут: он ведь не взял с них никакого залога, и, когда сотое дерево окажется на месте, доказать ничего уже будет невозможно. Но все же они еще сомневались в удачном исходе дела: каждый день крестьяне боялись, что человек в зеленом выкинет с ними какой-нибудь трюк и бросит их на произвол судьбы. Ко дню святого Урбана привезены были последние деревья, и в ту ночь никто не сомкнул глаз: никто не верил в то, что Зеленый так просто, без ребенка или какого-нибудь еще залога доделает работу до конца.
Следующим утром, задолго до рассвета, и стар, и млад были уже на ногах: всем не давала покоя одна и та же, смешанная с любопытством, тревога; однако долго не решался никто подойти к тому месту, где лежали буки, чтобы случайно не угодить в ловушку, подстроенную одним из них, чтобы провести Зеленого Человека.
Только один бесшабашный пастух наконец решился пойти туда, но не нашел на месте ни буков, ни ловушки. Однако ему не поверили, и пастух повел их на Бэрхаген. Там было все, как должно, и сотня буков стояла, как один, целые, ни одного засохшего, и ни у кого из крестьян не опухли лица, руки или ноги.
Тут крики ликования и насмешек в адрес Зеленого Человека и рыцарей огласили долину. Опять послали крестьяне отчаянного пастуха, теперь уже к фон Штоффельну, с сообщением для рыцаря, что работа закончена, и он может пойти пересчитать посаженные буки. Рыцарь, однако, почувствовал себя неважно и только велел передать крестьянам, чтобы они шли по домам. Гораздо охотнее он приказал бы им тащить все деревья обратно, но не сделал этого, чтобы никто из приятелей-рыцарей не заметил его страха. Но фон Штоффельн еще не знал главного: кто и какую сделку заключил с его крестьянами.
