Вдруг диктор спокойным, уверенным голосом объявил:
- Начинаем наш концерт.
Гюльназ невольно повернула голову в сторону репродуктора нет ли связи между ее мечтами и этими словами?
- Передаем Седьмую симфонию композитора Дмитрия Шостаковича...
Воображение Гюльназ на мгновение вернулось к задыхающемуся в тисках блокады городу, когда казалось, что петля, накинутая врагом, задушит город к холодной квартире Германа Степановича. О Шостаковиче и его Седьмой симфонии она впервые ведь услышала от него. Тогда Герман Степанович, читая "Ленинградскую правду", очень радовался. Он торжественно обещал Гюльназ взять ее и Искендера с собой на первый же концерт, где будет исполняться симфония. Хоть его желание и не сбылось, Гюльназ это запало в душу. Думать о тех счастливых минутах было столь же приятно, сколь и печально. Эти мысли отвлекали ее от музыки, несущейся из репродуктора. Поначалу они показались ей чужими, будто композитор разговаривал с посторонним человеком на незнакомом ей языке. Может быть, даже со своим верным поклонником Зуберманом. Но Зуберман теперь его не слышал. Призвав себе на помощь великого Бетховена, этот прекрасный человек и замечательный пианист боролся с нацистами до последнего дыхания. Теперь его больше не было.
Она прислушивалась к звукам симфонии. И ей начало казаться, будто композитор понял ее и с легкостью читал, что творится у нее на сердце.
И вдруг ее захлестнул поток живых трепещущих звуков, сменяющих друг друга. Этот поток медленно, но решительно, с безумным упорством надвигался на нее, пока не превратился в наводящую ужас картину. От чарующих звуков музыки отделился жуткий человеческий поток, который обрушился на нее. Этот поток состоял из черных страшных людей в шлемах, с автоматами в руках. Под монотонный, мерный грохот барабана эти люди вышагивали на восток. Гюльназ задыхалась от назойливого боя барабанов, звучащих не переставая в одном и том же ритме. Но вот послышались гордые звуки, преследующие этот жуткий барабанный бой, будто кто-то хотел преградить дорогу черному шествию, которое, не встречая никаких препятствий, продвигалось, не нарушая строя. Но эти гордые звуки пока не могли ему противостоять. Бой барабанов нарастал, и мерная поступь людей в железных шлемах ввергала весь мир в дрожь.
Гюльназ вдруг узнала этих людей в железных шлемах: нацисты. Так они двигались к Ленинграду. И Искендера они, наверное, вот так растоптали, уничтожили. Нет! Этого не может быть! Никогда Искендер не подчинился бы им с такой легкостью. Это точно! И доносящиеся теперь из репродуктора постепенно усиливающиеся, звенящие, горделивые звуки как бы подтверждали это. Шла битва, шло сражение. И Гюльназ казалось, что она сейчас не в родильном доме, а там, на фронте, рядом с Искендером, на поле боя. Временами сквозь непрерывный бой барабанов слышались раскаты грома. Это был грохот танка, который вел Искендер, этот танк сокрушал вражеские укрепления. И там, где он проходил, гремел гром, сверкала молния. Из пасти танка вырывалось пламя. Гюльназ уже была совершенно очарована музыкой. Великая гармония звуков, раньше казавшихся ей чуждыми, теперь заставила ее забыть обо всем. Как величественна была эта новизна, открытая ею.
Поток величественных звуков, льющихся из репродуктора, давно избавил ее от тяжких мук и страданий. Страшный, мерзкий, вызывающий в сердце отвращение образ врага будто исчез. Комната постепенно заполнялась величавыми и победными звуками. Борьба завершалась большой победой Искендера. Как ясно она это слышала и представляла. К ее сегодняшнему миру с ароматом солнца, дыханием моря прибавилась еще и победная весна. Эту весну принесла на крыльях музыка. К счастью, подаренному ей доктором Салимой, солнечному утру, спокойному морю прибавилось и другое счастье - счастье победной весны. Это новое чудо именовалось "Ленинградской симфонией". Именно об этом когда-то рассказывал ей Герман Степанович.
Пройдясь из конца в конец по розовым горизонтам будущего, симфония наконец смолкла. Громоздившиеся друг на друге в груди Гюльназ боль, грустные воспоминания, тоска - все это исчезло. Глаза ее были устремлены на репродуктор. Музыка стихла, но репродуктор будто еще дышал. Высказанное только что языком музыки повторял человеческий голос: "Жизнь сладостна. Жизнь вечна!" И она невольно повторяла в душе эти слова: "Жизнь сладостна, мама! Жизнь вечна!.."
Вдруг она ощутила боль, сначала тупую, потом острую. Но боль эта возвещала не только о ее младенце, она была свидетельством вечности жизни. Боль усиливалась, но мысли ее были далеко, в другом мире, это был мир, заполненный смехом малыша.
За дверью послышались шаги доктора Салимы, Гюльназ показалось, что Салима несет ключи от того волшебного мира.
Боль усиливалась, но Гюльназ, приветствуя судьбу, дарящую ей счастье выносить эти муки, ждала последних мгновений. Дверь отворилась.
- Ну, как ты, свет очей моих?..
Гюльназ смотрела на нее глазами, полными света, она ничего не могла произнести. Глаза ее говорили: "Жизнь сладостна, доктор, жизнь вечна".
* * *
Тот день до вечера, а потом с вечера до утра прошел в ожидании и волнении. Только на следующий день под вечер Гюльназ с большим трудом разродилась. И сквозь невыносимые муки родов она услышала взволнованный голос доктора Салимы:
- Поздравляю, ай гыз... у тебя сын родился... Сын! - и почувствовала, что это и есть день любви, праздник любви, которого она ждала месяцы, возможно, годы. И закрыла глаза.
* * *
Когда же открыла глаза, было утро. На кусок стены у нее в ногах падал солнечный луч. Он слепил ей глаза, но она боялась отвести взгляд, боялась снова погрузиться на дно колодца мрака, там она опять попадет в тиски обрывочных лучей, то удлиняющихся, то укорачивающихся. Они набрасывались на нее то треугольниками, то кривые, как сабля, то прямые и длинные в виде копья. Они терзали ее тело, вонзались в грудь, лизали пламенем ноги, но сама она ничего не чувствовала, ни прикосновения, ни боли, только страх. Всю ночь она не могла успокоиться. Как хорошо, что теперь можно открыть глаза. От страха перед настоящими солнечными лучами, заливающими небольшой участок противоположной стены, будто исчезли те, треугольные, похожие то на саблю, то на копье.
Как хорошо!.. Как хорошо, что она проснулась... Но это не было простым пробуждением, это было дарованное ей судьбой последнее и, возможно, именно поэтому самое совершенное счастье. Она очнулась всего на несколько минут, чтобы испить последнюю чашу сверкнувшей и угасшей, как молния, чашу любви. В последний раз насладиться ее прелестью, ощутить ее смысл, ее божественность. "Что плохого я сделала аллаху? В чем провинилась перед ним? Тем, что сбежала из дому? Но ведь родители меня простили... Папа собственной рукой написал... Нет, нет... ни перед кем я не виновата... ни перед кем..."
Гюльназ умирала. Доктор Салима и другие опытные врачи видели это, но ничего не могли поделать. Никакими лекарствами ее нельзя было спасти. Бедная Салима! Она была на грани помешательства. Гюльназ теперь видела не только отражавшийся на стене солнечный луч, но и отблеск страдания в глазах доктора Салимы. Она тоже начинала сознавать, что все кончено.
- Доктор, да буду я твоей жертвой... Помоги мне... Я не хочу умирать... Пожалейте меня... Пожалейте моего сына...
Ее черные глаза, полные вины, были обращены к доктору Салиме. "Господи, что я такое говорю! Почему умоляю эту прекрасную женщину? Что скажет Искендер, если услышит? Правда, я не хочу умирать, но и смерти не боюсь... Нет, нет... что подумает Искендер, если это услышит".
- Доктор, как мой сын? Почему вы мне его не показываете?
Салима кивком дала знак медсестре, чтобы та принесла ребенка.
- Может, мой сын умер раньше меня?.. Вы от меня скрываете... Я хочу его видеть... Хоть один раз...
- Сын твой жив-здоров, Гюльназ... - Салима склонилась над нею. - Сейчас ты его увидишь... Глаза у него в точности твои... Посмотри... - Она услыхала шаги медсестры, приблизившейся к кровати, на руках у нее был ребенок, укутанный пеленкой. - Ты сама увидишь, какие у него черные большие глаза... Но он пока очень слаб. И ты сама тоже... Но ничего... Понемногу все придет в норму. Какой парень, а? Все спит да спит...
