Поезд для Киркиной матери был вторым домом, а может, даже первым, более желанным и привычным, чем жалкий «Дом с привидениями».

Кирка не знал, кто его отец. Мать не распространялась на эту тему, а дед говорил, что появился Кирка случайно между пьянками. Кирка жил не задумываясь. Ему нравились маманины анекдоты и истории с душком.

Дед Герасим – кудрявый седой, как отцветший Иван-чай, любил гостей и вовсе не огорчался из-за появления очередного дочкиного поклонника. С новым человеком можно было отвести душу в разговоре, послушать всякие бывальщины. Кроме того, заезжий кавалер, показывая свою щедрость, несчётно ставил на стол разных вин и водок вплоть до редкостной «Столичной». Как правило, о себе заезжие кавалеры говорили загадочно и неконкретно, больше распространялись о любви к Анне Герасимовне, само собой разумеется, с первого взгляда. Один – весь в наколках, с изборождёнными морщинами щеками и лбом, не желая ворошить, наверное, не очень доблестную биографию, повторял:

– Окончил я заборостроительный вуз. После заборостроительного института я поступил на арбузопрокатный завод. Разумеется, был передовиком во всех отношениях. А в общем-то всё это ни к чему. Много будешь знать – плохо будешь спать.

«Поначалу сидел в тюряге, – расшифровывал Кирка загадочный вуз, – забор-то, небось с колючкой был, потом по стройкам катался, как тот арбуз». Где живёт, куда едет? На этот вопрос гость пожимал плечами:

– Без понятия. Мой адрес не дом и не улица… мой адрес Советский Союз.

Киркиной учёбой мать поинтересоваться не успевала, дед Герасим не спрашивал, какие у внука оценки, хотя наказ Аннушки не сводить глаз с внука, выполнял, таскал его на шабашки. О Кирке же говорил без похвалы:

– Я живу в доме номер два, квартира у меня вторая и внук у меня двоечник.

Кирке нравились дедовы шабашки-шарашки больше, чем теоремы Пифагора и законы Ньютона, поэтому он деду не возражал.

Дед Герасим считался мастером на все руки, но без подсобника работать не мог, потому что у него была одна нога. А надо было класть печи, перестилать полы, ремонтировать всякую гниль в частном секторе. Поскольку его подсобник – юркий человек по кличке Тушканчик попал в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) избавляться от алкоголизма, то теперь Кирка подносил кирпичи, замешивал раствор, клал верхние ряды, что деду было несподручно, не говоря уже о трубе и борове. Деду на чердак не забраться. Кирка не только чётко усвоил, сколько надо для раствора глины, песка и воды, но и наловчился одним ударом обушка скалывать четверть или треть кирпича, когда сколько требовалось, чтоб закрепить дверцы в топке, поддувале, установить вьюшку.

Дед Герасим любил жить компанейски. Знал уйму заковыристых рецептов, как делать настойки, наливки и специи и охотно ими делился. Понёс Гурьян Иванович Сенников шубу в химчистку. Приёмный пункт открылся. Дед Герасим жестянщика остановил:

– Да что ты, испортят они тебе вещь. Ты сам в два счёта очистишь. Есть способ.…

– Ну? – заинтересовался Гурьян Иванович, тоже не доверявший всяким заведениям.

– Очень просто. Берёшь полную непочатую чекушку водки, заворачиваешь её в листок тонкой наждачной бумаги и чистишь засаленные- то места. Потом разворачиваешь бумагу, отпечатываешь бутылочку, наливаешь, пьёшь, и шуба, как новенькая.

Гурьян Иванович, поняв розыгрыш, хохотал.

– Лико-лико. Лё. Так поди сразу, без всякой чистки и выпить? – спрашивал он.

– Э-э, – тряс пальцем Герасим Савельевич, – Смаку ты не чувствуешь. Интерес не тот.

Понимая друг друга, шли в «Закуску», чтоб посидеть лоб в лоб, повспоминать былое.

Жизнь у деда Герасима, по его словам, была заковыристая, но весёлая.

– Я ведь с издетства был компанейский. В десять лет на гармони научился играть. Девки торфяные отпросят меня у матери и на салазках везут в барак на вечёрку. Молодость, плясать хочется. И я выручал.

Жизнь заставляла искать ходы-выходы в самых заковыристых ситуациях. К примеру, до войны, в бесхлебицу, нашёл он способ как кормить отца, мать и братьев, поскольку был старшим сыном. Отправлялся он в дальнее хлебное село, покупал по дешёвке муку и, загрузив в салазки, пудов шесть, волок в город. Здесь на базаре продавал муку стаканами. Барыш получался хороший. Опять добирался до хлебного села, опять продавал стаканами муку в городе. Домашние были сыты, и он при деньгах.

В пору воинственного безбожья и развитого атеизма всякая деятельность по обслуживанию церквей была под запретом. Дядька – староста Серафимовской церкви предложил ему заняться свечным производством. Тайно по ночам приловчились они катать восковые свечи. Технология была нехитрая, но одному старосте крутить-вертеть несподручно, и вот помогал Герасим. Натягивали нить, сучили её – это для фитиля, а потом растопленным воском поливали крутящийся фитиль. Получалась двухметровая макаронина-свеча. Разрезали её на десять кусков – и вот тебе свечечка, чтоб могли люди поставить её перед ликами Христа и Богородицы.

– Дядька был сильно умный, – признавался Герасим Савельевич. – Он мне всегда говорил: счастью не верь, беды – не пугайся. Правду говорил. Так и надо.

Свечки уходили в лёт. За ночь таких макаронин успевали накатать не одну сотню. Месячное жалованье хорошего инженера можно было заколотить за одни сутки. И получал Герасим такие деньги. Конечно, особо заботились, чтоб никто не пронюхал о тайном производстве, а то припишут такую политику, что упекут на Магадан.

А вот на войне не повезло Герасиму – потерял ногу. Домой явился костыльником. Пока не изладили протез, прыгал о трёх «ногах», на костылях.

В Дергачах считался дед Герасим вовсе незаменимым мастером и в доску своим человеком. Местные ханыги запросто заходили к нему, чтобы перехватить деньжат или распить бутылочку, а старухи шли с поклонной просьбой, чтоб сложил печь, вставил стекло, разбитое внуком, сменил железный лист на полу возле печки, а то пожарник вовсе застращал, соорудил крылечко. Да мало ли нужд.

Конечно, появлялся Герасим Савельевич у заказчицы с Киркой. Иначе – никак. Во-первых, одного нельзя оставлять, во-вторых, помощник нужен. Всё «излажали» толком.

Теперь у Кирки появились деньги, свои, карманные. Он курил и не скрывал этого. Даже пиво пил с мужиками в «Закуске», которую старшеклассники и учителя обходили с опаской. Только один учитель физики Андрей Тимофеевич по кличке «Квапан» позволял себе походы туда. Но он был фронтовик, человек заслуженный, привыкший к такому образу жизни. Однако Кирка и Квапан в «Закуске» друг друга не узнавали.

Директриса Фефёла и педсовет махнули на Канина рукой. Лучше не замечать, чем переживать. Как-нибудь он доучится, а школа отмучится.

Но в том году в ответственном десятом классе Кирка пропустил три месяца. По всем предметам – ни в зуб ногой. Отчислять нельзя. Предписывалось бороться за каждого ученика. Послать бумаги в область – там обвинят педколлектив в беспомощности. Плохих учеников не бывает, бывают плохие учителя – считало облоно.

Фефёла набралась смелости и заявила, что аттестовать Канина нет никакой возможности. Придётся оставить на второй год. Кирка не возражал, да и что тут скажешь против. Убрать же из школы препятствовала мать. Она мечтала, чтобы Кирка стал инженером.

Появившись повторно в десятом классе, Кирка прежде всего подтвердил своё прозвище Толстолобик, данное за то, что во время драки мог сшибать противника с ног ударом головы в подбородок. Он был яр, горяч, нетерпим. А броневая лобная кость определённо имела примесь чугуна.

Конечно, Кирка не стерпел, когда Свистунов обозвал их со Славкой Мосуновым – Слоном и Моськой. Потом прозвище Толстолобик было вытеснено географическим – Канин Нос. Его Кирка признал. Всё-таки полуостров.

Славка Кирке понравился тем, что пересел к нему за парту, тем что не кичился и старался вовремя подсказать, напомнить, что задано было на дом. А то Кирка считал совершенно лишним записывать задания.

А Славке было чему поучиться у Кирки.