– Они выкорчёвывали сосны, поваленные грозой, – весело предположил Тартищев.

– А у нас не показывает телевизор. Лёва залезал на крышу, спутниковая антенна повалена, но провода не оборваны. Он поправил. Всё равно телевизор не ловит ни один канал! – с недоумением произнесла Вероника.

Лёва живо подтвердил:

– Ни один канал не принимает сигнал! Странно… Приёмники в машинах тоже шипят. Телефоны молчат! Мы будто отрезаны от мира. Ничего не понимаю, гроза давно прошла.

– Где Виктор? – спросил Клювин, поспешно наливая себе большую рюмку коньяка. – В мастерской? Позовите его. Мы вам расскажем о чертовщине, случившейся со всеми нами. Вероничка, солнышко, Анна, предупреждаю заранее – это не для слабонервных!

– Что, Алексей, городская телебашня повалилась? – спросил с улыбкой Тартищев.

– Генри, рассказывай, мне они не поверят, – Клювин уселся на диван, когда Виктор спустился в зал.

– Лицо Вселенной открывало печаль таинственного дня, гроза стеной отгородила мир искушений от меня, – с чувством прочитал молодой человек, загадочно оглядывая присутствующих. – Ну что? Впечатляет мой экспромт?

Тартищев закурил сигарету:

– Генри, давай без выкрутасов.

– Хорошо. Мы окружены!

– Кем? – почти в один голос вскрикнули Вероника и Анна.

– Не кем, а чем! – ответил Генри.

– Ну, чем-чем? – с нетерпением вмешался Лёва.

– Стеной!

– Стеной?!! – подхватили присутствовавшие в зале.

– Стеной, чёрт возьми! Мы с Генри ощупали её всю! Она вокруг нас! Невидимая! От опушки – на востоке до косогора – на западе, от оврага – на севере до орешника – на юге. Чертовщина какая-то! – Клювин бил себя кулаками по коленям и сердито смотрел на каждого, будто именно он и повинен в случившемся.

Вероника возмущённо воскликнула:

– Вы глупо шутите, Алексей Григорьевич!

Клювин, хмурясь, ответил:

– Изящней шутки не придумаешь.

– Алексей, ты не перебрал сегодня лишнего? – ухмыльнулся Тартищев.

– Я думал вас обрадовать, а вы сомневаетесь в нашей искренности. Генри не будет шутить! – пробасил скульптор.

– Может, у вас крыша двинулась. Или глюки полезли? – покрутил пальцами у виска Лёва.

– Лёва! Ты же сам удивлён, что нет никакой связи с внешним миром. Почему?

– Почему? Нас отгородила стена, – горячился Генри. – Понимаете, стена-а!

– Этого не может быть! – махнул рукой Тартищев.

– Когда была гроза и я писал картину, у меня появилось странное ощущение, – задумчиво произнёс Виктор. – Я физически почувствовал, будто пространство вокруг уменьшилось. Ты говоришь, Генри, вокруг нас стена?

– Стена! Невидимая. Близ неё воздух плотный. Тяжело дышать.

– Странно. В молодости цыганка мне нагадала, что меня в будущем ждёт любовь, слава и стена синего солнца.

– Стена синего солнца! – воскликнул изумлённый Генри. – Красиво, странно и страшно. Я напишу поэму с таким названием, если ты, Виктор, не возражаешь.

– Собственно говоря, любовь и слава меня уже вознесли на золотых крыльях к вершине Олимпа. Можешь начинать свою поэму, которая, возможно, принесёт и тебе любовь и славу. Но стоит ли торопиться, мой друг? Поднявшись над миром, ты будешь уязвим для стрел лицемерия, коварства и лжи, которые погубили сонм мечтателей и гениев, – Виктор как-то тяжело вздохнул и о чём-то задумался.

– Отличный тост! Выпьем за любовь, славу и стену синего солнца! – оживился скульптор.

– У меня с утра на душе тревожно, – сказала Вероника. – Что нам делать?

– Ждать утра, – уверенно ответил Клювин. – Завтра организуем осаду Измаила. Я готов взвалить на себя бремя полководца Суворова, если у меня будет крепкий конь с хорошим седлом и позолоченными стременами.

– Чушь собачья! Я не верю! Проеду по дороге до села. Кто со мной? – Лёва вопросительно посмотрел вокруг.

– Темно уже, – попробовала отговорить его Вероника.

– Езжай, Лёва! Проверь. Вдруг у нас от излишка озона в воздухе и градусов в организме видение произошло, – махнул рукой Клювин, наливая себе полную рюмку. – Если нет стены – с меня ящик коньяка. И всё же притормози на краю леса.

Лёва решительно встал с дивана:

– Нет вопросов! Живи свободно!

– Не торопись, ковбой! Вместе поедем, – поднялся и Тартищев. – А лучше на моём джипе.

– Не нравится мне твой тупоносый «Гелендваген». Настоящий ковбой предпочитает «БМВ» цвета сафари, – ответил Лёва.

Цицерон открыл им ворота, нисколько не удивившись поздней поездке. Они выехали из гаража и, пробуксовывая, исчезли в ночном лесу. Свет фар выхватывал шершавые стволы сосен, пробивал плотную темноту кустов, рисуя одноцветную картину ночи. Мокрые листья блестели и фосфоресцировали в потоке света, будто обсаженные сверчками. Лёва опустил стёкла в машине и с криком и улюлюканьем помчался по дороге. Шум движущегося автомобиля и крики Лёвы создавали впечатление бегущего в темноте разъярённого механического чудовища, рычащего на поворотах и подъёмах. Тартищеву, может, и не нравилась возбуждённая экспрессия водителя, но он не подавал вида, лишь вглядывался в темноту и жадно курил. Лес стал редеть, и внезапная пустота-чернота впереди проглотила свет фар, не отражая и не пропуская его вглубь.

– Тормози! – крикнул Тартищев. Лёва мгновенно нажал на педаль, но мокрая дорога не создала нужного трения, и машина юзом поскользила вперед, разворачиваясь и теряя управление. Правой фарой и крылом она врезалась в невидимую преграду, рассыпая осколки стекла и корёжа металл. Тартищев ударился головой о лобовое стекло и потерял сознание. Лёву, упёршегося в рычаги и руль, развернуло и ударило в плечо Тартищева. Двигатель заглох. Одноглазое механическое чудовище прошипело задним колесом и затихло. Лёва удивлённо огляделся, сжимая одной рукой колено, а второй ощупывая грудь.

– Вляпались, дьявол небесный! Гадина! – Лёва истерично бил рукой по рулю. Покорёженное чудовище натужно взвизгивало и вздрагивало. Лёва замер, всматриваясь в темноту, потом повернулся к Тартищеву, откинул его на спинку сиденья и долго осматривал окровавленную голову.

– Тартищев! – Лёва похлопал его по щекам и, услышав стон раненого, облегчённо вздохнул, – жив, дьявол небесный!

Лёва выбрался из машины, сделал шаг и наткнулся на невидимую преграду. Он изумлённо принялся ощупывать невидимую стену. Сквозь неё был виден тёмный горизонт, но свет фары, войдя в стену, обрывался, будто отрезанный ножом. Пройдя шагов тридцать вдоль стены и осознав её реальность, Лёва вернулся в машину и какое-то время сидел неподвижно, затем попробовал завести двигатель. Он на удивление легко завёлся, и Лёва, яростно давя на газ, развернул машину и поехал обратно. Машину уводило вправо из-за пробитого колеса, и водитель ругался, резко выворачивая руль. Внезапно затормозив, он достал автомобильную аптечку, вынул бинт и вату, вытер кровь на лице Тартищева и перемотал наспех его голову: рана на лбу кровоточила.

– Слышишь, Тартищев, нас шибанула стена. Слышишь? Стена существует! Откуда она взялась?

– Я живой, Лёва? – не открывая глаз, медленно и глухо спросил Тартищев.

– Живой-живой! Лысина твоя капитально пострадала… Из-за этой дьявольской стены. Она реально существует! – Лёва медленно поехал дальше, удивлённо повторяя одно и то же. – Стена реально существует… Стена реально существует.

Цицерон нехотя открыл ворота, пропуская одноглазое механическое чудовище. Запирая на замок железные узорчатые створы ворот, Цицерон сказал, глядя на крутившуюся рядом Дашку: «По ночам разъезжают только жулики и грабители». На веранде засуетились и бросились к машине. Анна вскрикнула, глянув на окровавленные бинты на голове супруга, и упала бы без чувств, если бы не Клювин.

– Шрамы украшают мужчину, – рявкнул скульптор, подхватывая Анну. – Тартищев, не притворяйся тяжелораненым. Орденом мужества тебя никто не наградит! Молодежь, вытаскивайте героя из боевой машины!

– Я боюсь крови! – театрально-испуганно вскрикнула Люся.

– Бедняга! – Мария осмотрела бледное лицо Тартищева.