– Тореадор, убивающий ударом шпаги быка, вызвал у меня ассоциацию с художником, который пишет экспрессивно и размашисто на чёрной коже животного красным кадмием слово «смерть».

Вероника с отвращением передёрнула плечами:

– Боже мой, что творится в твоей голове, Виктор!

– Таких голов в России раз-два и обчёлся, – воскликнул Клювин.

Виктор погрузился в воспоминания об Испании. Туда он приехал с Вероникой, и они остановились в горах Михас, в тихом отеле с арабскими двориками и фонтанами. Выставка была устроена в Севилье. Удалось продать часть картин ценителям авангарда…

– Нет, что ни говорите, а на корриду я не ходила и не пойду, – говорила Вероника.

– Разъярённый бык будоражит кровь, разгоняет скуку жизни! А ты что скажешь, Генри? – рявкнул скульптор.

– Я? – рассеянно откликнулся молодой человек.

– Ну конечно же, Генри!

– Мне гораздо приятнее смотреть на звёзды, чем видеть шпаги, убивающие быка, – ответил он, перефразировав философские строчки.

– Надо брать быка за рога, дорогой Генри! Или на быке, или под копытами!

– Чему вы учите юношу, Алексей Григорьевич?

– Жизни, Вероничка! Философия – хорошо! А крепкие мышцы – необходимость! Давай-ка, Генри, устроим корриду. Я, старый бык, буду тебя – молодого – учить жизни. Разомнём мышцы. Держи тряпку! – скульптор сунул в руки Генри покрывало с кресла, и, наклонившись, толкнул молодого человека головой. – Бей по загривку! У-у!

– Достаточно ребячиться, Алексей Григорьевич, – Вероника защищала Генри. Тот, вяло держа покрывало, неловко отступил к столу.

Хмельной скульптор рассвирепел. Он дико рявкнул: «Генри! Держи быка за рога!» Генри вздрогнул и попятился. Клювин с размаху боднул поэта, врезался в стол, перевернул его, спотыкаясь, сделал ещё три шага и выбил головой боковую раму веранды. Посыпалось стекло. Вероника испуганно закричала, бросаясь к Клювину: «Вы живы, Алексей Григорьевич?»

– Живой! Жаль, трибуну разнёс в щепки! Виктор, вычти причинённый ущерб из моего будущего гонорара.

– Ах! – вновь вскрикнула Вероника. – Что с Генри? – она сердобольно склонилась над неподвижно лежащим молодым человеком. – Дышит! Слава Богу!

– Ha-поди! Я его чуть задел, а он, как девица монастырская, упал в обморок.

Вероника метнулась в дом и вернулась с флаконом нашатыря. Генри очнулся, и его усадили к столу. Вероника хлопотала вокруг, а скульптор добродушно подтрунивал: «Сопельки, сопельки подотри ему. Выпиши больничный, а мы его отправим на курорт. Генри, будь мужчиной, врежь по столу, да прикажи подать водки…» Вероника отмахивалась: «Вас надо бы выпороть, как непослушного ребенка».

Клювин в недоумении поднял брови:

– Виктор, защити раненого быка! Меня хотят добить милосердием!

– Собственно говоря, коррида, – усмехнулся Виктор, – это и есть моя живопись. Всё время сражаешься с образами, мечущимися в сознании.

– Это верно, дружище! Твои мозги накачаны богатырской силищей, – Клювин сжал кулаки и показал свои бицепсы.

Виктор перестал слушать. Он думал о своём: «Однако, что сегодня меня так поразило? Кукла на песке? Похожая кукла лежала на столе в московском кафе и смотрела на меня пустым взглядом. Маленькая девочка за соседним столиком ела мороженое, болтала ногами, поглядывала в мою сторону, на распустившуюся красную розу, которую я положил рядом с собой. Был февраль. Накануне мне позвонила Тамара: «Здравствуй, Виктор! Это твоя госпожа любви. Ты в Москве? Хочу тебя увидеть. Приезжай завтра в нашу кафешку. Целую».

Что было дальше?.. Виктор второй раз заказал кофе. Тамара, наконец, позвонила ему на мобильник: «Ты давно ждешь? Я только что зашла в метро. Ой, как всегда какие-то препоны. У меня тоже мало времени. Жди меня на Павелецкой…» Виктор спускался по эскалатору с непонятным чувством беспокойства. На перроне начиналось столпотворение: забегали люди, послышались крики, вопли. В какой-то момент Виктор испугался. Эскалатор встал. Кто-то бежал вниз, кто-то пробирался наверх. Виктор услышал: «Взорвался вагон…» Милиция расталкивала толпу, появились спасатели и медики… Шум, паника! Гвалт!.. Внезапно возникшая картина была настолько сюрреалистической, что Виктор не мог её сразу осмыслить, постигнуть происходящее… Его толкали. Поднимайтесь! Наверх, живее!.. Освободите проход!»

Он ждал Тамару на перроне. Вокруг кричали: «Взрыв! Теракт!.. В каком вагоне?» Виктор смотрел на окровавленных людей, которых выносили наверх. Слышал ужасные стоны и плач. Её он увидел внезапно. Она не плакала, сидела с бледным лицом и окровавленными руками, смотрела со страхом и беспомощностью, как большая брошенная кукла. Её перевязывали. «Тамара, я здесь! Ты ранена?» Она глухо отвечала: «Я очень торопилась».

Он приехал к ней в больницу. Тамара была бледная, но спокойная и, как показалось Виктору, даже чуть-чуть радостная. Она торопливо заговорила: «Вот видишь, нам действительно встречаться больше не следует. Ты был прав, когда сказал, что наши двери давно закрыты, что между нами давно непреодолимая стена. Вот и сейчас, я её чувствую: невидимую стену между мной и тобой. Прости! Я тебя измучила. Сегодня меня предупредили небеса! Я запрыгнула в эту электричку, когда уже двери закрывались. Слава Богу, я жива…»

Сегодня утром он опять увидел куклу. К чему бы это? А прекрасная девушка в лодке!

– Ha-поди, он нас даже не слышит! Виктор, дорогой, да очнись наконец! Или ты как потомок дворянского сословия не желаешь разговаривать с гегемонами? Я тебе в этом случае открою тайну – мы все гомо сапиенс! В нас одни и те же бесы! Ха-ха! Извините за такой каламбур, – услышал он весёлый бас скульптора.

– Вы о чем? – Виктор огляделся. Вокруг – масса людей. Кроме Вероники, Алексея Григорьевича и Генри, за столом сидел в белой рубашке с небрежно расстёгнутым воротом совершенно лысый, с помятым небритым лицом, самодовольный и уверенный Тартищев – владелец большого отеля и нескольких ресторанов. В кресле – Анна – его жена, миловидная, полная, уже не молодая женщина в дорогом платье, похожая на утку. Густые от природы каштановые волосы подчёркивали полноту лица, а обилие золотых украшений, ярко накрашенные губы дополняли портрет не изнурённой домашним бытом женщины, в облике которой нельзя было обнаружить признаков большого интеллекта, но и явной невеждой её никто бы не назвал.

Прислонясь к дверному косяку, с кем-то разговаривал по мобильному телефону Лёва – энергичный молодой человек, помощник Виктора: организатор всех бесконечных поездок и выставок художника. Напористый, питавший презрение ко всему, что не касалось напрямую его деятельности, он, отслужив чуть больше полугода в Чечне и получив лёгкое ранение, поступил по протекции в столичный университет. Лёва питал фанатическую страсть к модной одежде: сейчас на нём была тёмно-зелёная рубашка «Реплей» с жёлто-зеленоватыми пуговицами, чёрные брюки «Валентино» и кожаные ботинки «Дирк Биккембергс».

Кроме перечисленных персон весёлым смехом на лужайке обозначились две девушки. В простеньких летних платьях, они беспечно раскачивались на качелях, подвешенных цепями под полукруглый железный навес с узорными стойками. Первая – Люся – приятная, коротко стриженная, с наивно–кокетливым взглядом, бойкая деревенская девушка. Когда качели взлетали очень высоко, она со смехом вскрикивала сильным грудным голосом: «Ой! Держите меня, мальчики!» Вторая – хохотушка Мария – рыжеволосая, опрятная, располагающая к себе открытым взглядом ангела. Её смех звенел какой-то ожерельностью и чистотой. Если в поведении Люси читалась некая наигранность, то Мария была настолько проста и естественна, что любой, говорящий с ней, невольно становился мягче и добрее. Девушки жили за лесом, в селе Архангельском, и имели обязанность следить за чистотой в особняке Виктора и помогать на кухне Веронике.

На другом конце лужайки, в тени забора, копался Цицерон, садовник и сторож одновременно. Красноречием, в отличие от римского оратора, он не блистал. Кто-то, видимо, позабавился, назвав его именем исторической личности. Но он, похоже, не просто свыкся с этим вторым именем, неизвестно кем и когда ему данным, но и втайне гордился им. Со стороны могло показаться, что Цицерон глухонемой и простоватый. В действительности, это был мудрый старик, скорее не по возрасту, а по тяжёлой доле, выпавшей ему, согнувшей и сморщившей его когда-то крепкое тело, забелившей голову и затаившейся глухой отрешённостью в тёмной обводине глаз. Он никогда ни с кем не делился сокровенным, говорил односложно, предпочитая молча созерцать жизнь. Не терпел он одного – хамства. Всех, кроме Дашки, считал жуликами и грабителями. Дашка – старая полукровка-овчарка с угрюмым собачьим взглядом – жила с ним круглогодично в этом лесном уединении и сторожила дом. Лишь на Цицерона она смотрела ласково, одобряя его молчание. На том они и сошлись: оба видели смысл оставшейся жизни в бессловесном служении хозяину, сохраняя собственное достоинство и принципы, готовые показать зубы любому, попытавшемуся разрушить их устои.