–А ещё что видишь?

–Дни недели, например. Они тоже идут по кругу, тоже против часовой стрелки. И наверху воскресенье.

В комнате я ещё долго лежала без сна, а телефон молчал. Он молчал, когда за окном зажёгся фонарь, и его свет, разбившись о сетку занавесок, рассыпался по комнате. Он молчал, когда посветлел квадрат неба над голым петербургским двором. Он молчал, когда я, засыпая, увидела имя, седую луну над древней землёй… Игорь и Капер, Капер и Игорь… это всё древнее… это всё было…

***

«Сквозь пыльные, жёлтые клубы бегу, распустивши свой зонт» – он написал мне! Да здравствует телефон!

Доброе утро, Кирилл! Самое доброе утро на свете! И вам доброго утра, как вы себя чувствуете? Может, что принести? Арбуз или дыню, кусочек набережной или чашку Невы? Точно не надо? Что вы так смотрите на меня? А, ведь вы не знаете, он мне написал! Он – мне – написал! И надо придумать ответ!

–Ребятки, вы сегодня опять поздно вернётесь? – устало спросила хозяйка.

Поздно, поздно, мы будем искать солнечный ветер!

–Вероятно, – ответил Кирилл.

–Тогда заприте дверь на засов, когда придёте.

Нет, мы распахнём двери, и пусть этот хлам летит вон! Вам станет лучше, вы обменяете мрак на яркий и солнечный воздух! Не хотите? Тогда летим мы! По коридору – на лестницу!

–Алис, – Кирилл внезапно остановился. – Может, попробуем выбраться на крышу? В конце концов, мы в Питере…

Точно, на крышу, быстрее наверх, мы обнимем весь город! Не удивляйся, Кирилл, мне сегодня весело! Почему? Да потому что Питер!

Вот и двери на последней площадке, на одной замок, а другая не заперта: это выход на чердак. Нам сегодня везёт! И будет везти весь день!

Мы шагнули в темноту и прошли по деревянному настилу к яркому пятну окна. Под ним была лесенка. Мы поднялись по ней… протиснулись в окно… выпрямились во весь рост… и обомлели. Крыши! Бесконечные крыши! Они простирались до самого горизонта; серебристые, в брызгах ржавчины, вздымались волны крыш, и корабельными мачтами темнели над ними антенны, трубы и купола. Как в зеркало, смотрелось в крыши солнце, и всё вокруг сияло, а в самом сердце, в ослепительном сгустке света стояли мы.

А потом мы уселись на гребне, зачарованно глядя вдаль. Сколько мы так просидели? Здесь минута могла превратиться в часы, а часы пролетали в минуту, и только неспешный ход солнца напоминал нам о том, что всё так же крутится календарь и всё так же бежит равнодушное время.

–Как хорошо тут должно быть на закате!..

–А я больше люблю рассвет…

–…всё становится призрачным, сказочным!..

–…встаёт солнце, и прячутся тени…

–…всё темнеет, обретает глубину!..

–…всё освещается, проясняется…

–…и ты будто оказываешься в другом мире!..

–…и ты будто возвращаешься к жизни.

Осторожно, шаг за шагом, продавливая листы железа, мы спустились на чердак. В тёмном углу, под деревянными балками, забился голубь. Взметнувшись, он неуклюже вылетел в окно, оставив после себя горстку перьев.

–Смотри, – прошептал Кирилл и подошёл к балкам. Там лежала завёрнутая в полиэтилен книга. Кирилл распотрошил обёртку и наугад раскрыл книгу:

–Какой-то артефакт.

В тусклом свете подъезда мы смогли разглядеть находку. Это был большого формата блокнот с плотной, под кожу, обложкой. Несколько страниц были исписаны от руки; я бегло просмотрела их, раздумывая, почему блокнот хранился на чердаке.

–Может, это сектантский кодекс? – пошутил Кирилл. – Ладно, пойдём.

–А с этим что делать?

–Возьмём пока.

Мы вышли из переулка и зашагали к набережной Невы.

–Занятная штуковина, – задумчиво сказала я, на ходу разглядывая обложку книги. – Мне всегда нравились – не знаю, как бы это назвать – материальные свидетельства минувших дней… Посуда, одежда, черновики, письма… Особенно письма. Жил человек, и вот его не стало, а читаешь его письма, видишь его почерк – и человек оживает вновь.

–Да уж, это не какие-нибудь эсэмэски или электронные сообщения…

–Всё, что останется от нас, виртуально…

–А это, считай, ничего…

Нева весело золотилась крупной рябью, и белые завитки, разбегавшиеся от катеров, наперегонки мчались к гранитным берегам. Лёгкие облака оплетали ярко-синее небо. Мы встали у парапета. С реки дул лёгкий, едва осязаемый ветер; он леденил кончики пальцев и нёс в себе запах солнца. Я замерла, не поверив, а поверив, улыбнулась: это был тот самый ветер, который я искала, ветер, летевший из детства, ветер, суливший, что всё будет хорошо.

–Хорошо как – ветер, – сказал вдруг Кирилл.

–Что? – я изумлённо взглянула на него: он, уже не первый раз, будто читал мои мысли.

–Хорошо, говорю, ветер…

–Да…

Мы подошли к музею-квартире Пушкина и свернули в залитый солнцем двор. Экскурсовод, молодой человек, заметно нам обрадовался. Он повел нас по старинным комнатам, щедро осыпая цитатами, фактами, датами. Он, а вовсе не Пушкин, был здесь хозяином: он присваивал себе мебель поэта, его произведения, его жизнь, он делал Пушкина бытовым, предсказуемым, объяснимым, он говорил насмешливо и едко, и Кирилл замкнулся, хмуро поглядывая по сторонам.

–А это послания к Н.Н., сто тринадцатой любви, которая и стала его женой, – вещал юноша, подводя нас к столику с письмами. – Конечно, Алексансергеич слегка преувеличил, ибо в его донжуанском списке гораздо меньше имён. Но факт остаётся фактом, список он создал своей рукой, а сколько имён он утаил, мы можем только гадать.

–Да неужели человек стал бы всерьёз писать такое? – сказал Кирилл.

–А почему бы и нет? – с готовностью отозвался юноша.

–Он просто играл. Играл по правилам своего окружения и даже не скрывал этого. Здесь же сплошная насмешка – и над другими, и над собой.

–В насмешке много самодовольства, а значит, и правды, – сказал юноша.

Кирилл промолчал. Заговорил он только тогда, когда мы вышли из музея.

–Странно, как можно воспринимать такое всерьёз, – пробормотал Кирилл, глядя себе под ноги. – Воспринимать всерьёз шутку, игру и насмешку… когда за ними-то и прячется главное. Ведь нам куда проще назвать сто тринадцать ничего не значащих имён… чем одно сокровенное имя.

Слева у каменной глыбы вскинулся на дыбы темногривый конь медного всадника.

–Ведь что же такое любовь? То, что останется, когда всё остальное уйдёт.

Мы свернули с набережной и шли куда глаза глядят, не разбирая дороги, по тихим улицам, по гулким дворикам, мимо открытых кафе. Когда вернулись на Невский, начало смеркаться. У выхода из метро к нам подошёл Пётр Первый:

–Молодые люди, сфотографироваться не желаете?

–Давай? – я повернулась к Кириллу. – На память.

–Как отказать царю! – усмехнулся Кирилл.

Мы сфотографировались с Петром и тут же получили распечатанное фото.

–Бери себе.

–А ты?

–Я потом у тебя отсканирую. На память.

Мы пошли дальше. Развязался шнурок – фиолетовый – подожди, надо завязать.

– «…страстной проповеди добра…» Алис, это же дом Раскольникова!

Кирилл разглядывал мемориальную табличку, над которой высилась фигура Достоевского у подножия узкой лестницы.

–Тринадцать ступенек? – проговорила я, вставая. – Мне раньше казалось, что у него все персонажи ненормальные, – я кивнула на одинокую фигуру писателя. – А теперь думаю, что они более нормальные, чем мы.

–Почему?

–Потому что они ищут. Им недостаточно того, что на поверхности, понимаешь? Они жаждут… только чего? Что это за потребность души? Что такого особенного в его произведениях? Ведь не полифония же! Не одна только полифония!

–То, на чём стоит вся русская литература.

–Точно! Да он и есть русская литература, самая русская! Есть в его книгах особенность такая, русская, по-другому не скажешь, – сомнение, мучение, вера, я не знаю, как это назвать всё вместе, – жажда… Можем ли мы это понять так, как понимали раньше? Так, как понимали, как хотели понять… Что было у него, чего не хватает нам? Что знал или чего искал он, чего не знаем и не ищем мы? Что отняли у нас? Почему мы не ищем того же? Почему нам хватает того, что на поверхности? Почему мы не страдаем, не мучимся так, как страдали и мучились они? Не внешне, а глубоко, внутренне, искренне? Ведь не вымысел это? Не только вымысел? Ведь правда – та жажда, которая была у него?