– Что ты за человек такой, Фима… Когда тебе это надоест? Ну должно же надоесть однажды? Копаешься тут в грязи, ты б и совсем тут жила, дай тебе волю, но и когда ты наверху – ты на самом деле здесь, не живёшь, а ждёшь, когда снова сюда вернёшься, одеваешься как старая побирушка, а жизнь-то мимо проходит…

– Ну вот и пусть проходит, это не моя жизнь.

– Ай, нельзя так говорить! Ты молодая девушка, молодость один раз только бывает! А к тебе никто не сватается, даже знакомиться не подходит…

– И слава богу, этого ещё не хватало!

Пересечь улицу, перегороженную остовами нескольких рухнувших зданий, было делом непростым. У Фимы, честно говоря, захватывало дух – скоро они должны были ступить на малоизведанную пока ею территорию, здесь она бывала пару раз, с поверхностной разведкой. Она прошла почти весь город… Но кто знает, на сколько раз ещё его придётся пройти…

– А жить как? Нет, я тебя понимаю, конечно, понимаю, женихами достойными у нас в городе небогато. Я вот тоже и в этом году замуж не выйду, хотя женихи есть, но слава богу, папаша их отшивает пока, на сына Данаса надеется – он, правда, мелкий ещё, но если отец ему магазин отдаст, то ради этого года два подождать не грех… Оно б хорошо – с лица он симпатичный… Хотя как меняются, бывает, вырастая – ужас! Помнишь ведь – ребятёнком таким смазливеньким бегал, а выросло чучело. Или это мы в детстве добрее были, и все нам красивее казались? Ну, я-то уж как-то устроюсь, что тут говорить… А у тебя и так семья… Не слишком популярная.

– Не напоминай, и так помню. Меня это не волнует. Были б среди тех, кто злословит, сами достойные уважения!

– Да ещё вот ты вся такая – гордая и странная, ведёшь себя, как девушки не ведут… Ну, всё так, положим, да только они тут сила, с силой считаться приходится. Если б не те деньги, что мать твоя привезла и раздала нуждающимся – так у вас друзей, наверное, вовсе б не было.

– Не за деньги дружба покупается.

– За деньги, за деньги, уж ты мне поверь. Если б мать твоя те деньги не бедноте дала, а вот этим – они б сейчас по-другому с вами обращались, и ты бы в почёте ходила.

Фима подала руку подруге, едва не сорвавшейся с импровизированной лестницы из ссыпавшихся как попало каменных плит.

– А зачем давать деньги тем, у кого они и так есть? И зачем нам такой почёт? Интересные вещи деньги делают… То есть, тогда бы и вот этого «позора» как бы не было, да? При тех же фактах?

Миу обеими руками подобрала шелестящие юбки, пробираясь вслед за подругой через груду мокрых, трухлявых деревянных обломков, которые когда-то были, кажется, обувной лавкой.

– Не малое дитя ты, Фима, чтобы тут удивляться и возмущаться. Мне самой это не больше твоего нравится, а вот только так есть, и всё. Вон, говорят же промеж собой, что дочка главы казначейства нашего уже беременная замуж выходила. А ничего, вышла. И будь уверена, муж ребёнка своим признает. Потому что зятем Варахалито быть – это дорогого стоит, тут хоть десять ублюдков усыновишь. Тем более, общие грешки у Гегертафито с Варахалито, на тему таскания из казны, говорят, есть, ну вот и поженили детей, прямая выгода, теперь один другого не заложит… У самого Гегертафито отец на его матери, говорят, при живой жене женился, не шибко долго её искал… И новый брак отменять не стал, а первую жену, как нашлась, по подложным документам куда-то сплавил… Рестегиарха, опять же… Третью жену уже схоронил – не зря, поди, говорят, что от побоев его умерла. И не стесняется же, паскуда, снова невесту искать. И ведь, поди, найдёт, потому что тоже денег немеряно… А твоей семье век припоминать будут, откуда твоя мать вернулась и после чего отец твой её принял.

– Ага, – усмехнулась Фима, – припоминать, что мои родители, в отличие от этих всех, по любви женились, и что Гуаносфато мою мать сразу после моего рождения у отца отнял, а отца в тюрьму на три года бросил – видать, несмотря на всю свою охрану и все свои заборы, боялся… А как натешился, продал своим дружкам-пиратам – обозлился, что она ему так взаимностью отвечать и не хочет… Мой отец мою мать с сопливого детства любил – не вожделел, как Гуаносфато, а как единственную женщину любил, и все пятнадцать лет любил и ждал, хоть и не знал, жива ли она вообще… Мог тоже жениться на какой-нибудь – его уговаривали, говорили, что мне мать нужна… А он говорил, что мать у меня есть. Она тоже могла, после того, как Элайя Александер освободил её, не возвращаться сюда – она говорила, многие не захотели возвращаться. А она вернулась, потому что здесь у неё мы. Они ради друг друга выжили, преодолели – или должны были, во имя добропорядочности, на всю жизнь остаться несчастными?

Девушка шмыгнула.

– Я ничего и не говорю тебе против, сама говорю, несправедливо это. Что говорить, твои родители, и правда, любят друг друга, а мои вон едва терпят. Но ты видишь, сколько с любовью сплошных несчастий… Я тебе своих-то женихов и не предлагаю, я б их и врагу не предложила… С этой стороны, может, и в плюс тебе, что на семью твою так смотрят – зато все эти покупатели жён возле вашего порога не топчутся. Но ведь есть и хорошие парни, мало, но есть. Только вот если ты всё время под землёй будешь копошиться, ровно крот, то ты их и не встретишь никогда.

– Смотри, Миу, смотри. Вон оно – здание Народного правительства… Туда очень сложно добраться, никто не добирался… Но мы его видим. Я буду там, непременно буду.

Миу взяла подругу за руку.

– Сколько я говорила уже, сколько ещё скажу… Ты ж сама видишь – всё рушится, всё осыпается, гниёт, распадается в прах. Прошлое уходит, потому что ему должно уйти. А будущее идёт к тебе, а ты всё от него уходишь. Что ты надеешься тут найти? Дома, которые рухнут в следующем году, если в этом не рухнули? Бумаги, которые рассыпаются у тебя в руках?

– Ты знаешь, Миу, ты знаешь.

– О боже… – закатила глаза та.

– Каждый раз, когда мне говорят, что есть на свете хорошие парни, я вспоминаю, что Галартиатфы пятьсот лет как нет на свете.

Миу несильно встряхнула подругу за плечи.

– Очнись ты! Пятьсот лет, сама вдумайся – какая цифра страшная! Да сейчас уже ничего и знать об этом нельзя, как было, одни легенды и байки… А ты этому – жизнь посвящать? Ладно б, если б надеялась учебник истории написать… Но ты женщина, ты это не можешь.

– Он по этим улицам ходил, Миу, он этим воздухом дышал… Ты говорила, что воздух здесь другой, чем на поверхности, имея в виду, конечно, запах земли, гнили… А я знаю, какие-то из этих стен сохранили его дыхание, отпечаток его шагов. Он живой, реальный здесь ходил… Это было, и я чувствую это. И до тех пор его память будет меня сюда звать, пока я не найду всё, что возможно.

– Ты надеешься найти… его?

Фима отвернулась.

– Ты сама помнишь всё, что говорилось. Многие тела подняли, но не все. Не его. Найти его… да, быть может… может, тогда я осознаю, что его и правда нет, и он не может звать меня, жить где-то во мне… Но не тело я ищу. Дух. Учебник… Ха, хорошо бы. Правду о том времени, правду о нём… У людей всегда две истории. Как с этими Варахалито и Рестегиархой – официально всё так-то, хорошо и благопристойно, а народ промеж собой другое говорит… Так и здесь – официально бунт против новой власти, новой веры, один из многих тогда, и Галартиатфа – вождь и палач, один из многих… И вроде как, сама природа доказала бессмысленность их мечты о независимом государстве с народной властью, когда город провалился под землю.

– Ну, как по мне – это не кара божья, а благословение скорее. Всё лучше так, чем после длительной осады начать сходить с ума и друг друга есть, или сдаться на милость победителей, мы знаем, какая эта милость была. Говорят же – мать-земля всех принимает, вот она и приняла Старый Рувар и всех его жителей, потому что на кого им было надеяться, кроме неё.

– Но говорят же… всё меньше говорят, потому что власть хорошо свои учебники умеет в головы погружать… Но есть ещё те, кто помнит – что слышали от отцов, а те от своих отцов, и так далее. Да, бунт был, когда город новому владетелю передавали, из другой страны, другой веры. Но в вере ли дело, в чужеземцах ли? Свои кровь пили не меньше. Галартиатфа не за старую власть боролся, а против всякой. Говорят – перебили всю знать, разграбили казну… Казну позже мародёры разграбили, мёртвое золото народу не было нужно. Галартиатфа им хлеб дал, дома и одежду дал – всё, что их по праву… Говорят – бесчинства черни, пьяный разгул и кровь рекой… Галартиатфа сказал людям, что каждый имеет право голову поднять. Что они сами своей жизнью могут управлять, и любой веры держаться, и не кланяться никому. Народная власть – это не анархия… Говорят – люди Галартиатфы забирали себе всех женщин, кому какая понравится, жён у мужей, дочерей у отцов, без всякого закона… Закон Галартиатфы был – что женщина то же, что и мужчина. Галартиатфа приказал, чтоб все, чьи браки были насильственными, отпустили своих жён, и они могли выйти, за кого хотят. Женщины по городу свободно могли ходить, никто не мог, как до этого, похитить женщину и увести в свой дом, а потом дать отцу выкуп и объявить своей женой. Женщины имели право вовсе замуж не выходить, а работать, как и мужчины, и право голоса имели…