– Ты ведь запоминаешь сны?

В ванной тесно, пахнет стиральным порошком и еще какой-то химией, ярко светят стоваттные лампочки, многократно отражаясь от белых стен и большого зеркала, да и стиральная машина урчит слишком громко – обстановка совсем не располагает к откровенности.

– Не всегда. Не все. Но некоторые остаются в памяти. Ну, а ты? – делаю ответный ход.

Он качает головой:

– Нет. Совсем не запоминаю.

Вижу, что он не до конца честен, но решаю не давить.

– Почему тебе так важно будить меня, когда приходят кошмары?

Все-таки ему удалось втянуть меня в разговор.

– Я знаю, каково это. Сам всегда мечтал иметь человека, который делал бы то же самое для меня. И такой человек был. Ты ведь понимаешь, о ком я.

Мне трудно представить их вместе – маму и Августа. Но вот же я – плод их любви.

– Во сне ты становишься очень похож на нее. Я не знаю, почему так происходит. Как будто у тебя два лица – днем ты один, ночью другой. Только не думай, что я схожу с ума. Спроси у брата, он скажет то же самое, – Августу нелегко дается это откровение.

– Я и не собирался. Просто странно слышать о себе такое, – Август, сам того не подозревая, задел за больное место. И только сейчас бросается в глаза, что за год он сильно сдал. Я никогда об этом не думал – каково ему видеть меня, находиться рядом, ведь я живое напоминание о единственной любви, которую уже не вернуть. С которой он так и не смог обрести счастье. На его месте я бы испытывал только горечь и скорбь.

– Эй, только не думай, что ты каким-то образом причиняешь мне боль, – Август легко читает мои мысли, протягивает руку к моей голове и взъерошивает волосы точно так, как когда-то делала мама, – Я счастлив, что у меня есть ты. В первые годы после ее ухода только это и придавало мужества жить дальше. Я когда-то говорил, что даже в самых смелых мечтах не мог представить себе такого – но судьба оказалась куда благосклонней. Да, ее нет, но она наверняка видит нас и радуется, что мы рядом.

Я отворачиваюсь, чтобы Август не заметил предательского блеска в глазах. Мне сложно говорить об этом. Сколько бы лет ни прошло с того дня – пять, десять, пятнадцать – эта боль не отпускает. В который раз убеждаюсь, что время не лечит, оно только прячет раны, маскирует их, и при первом же достаточно сильном порыве ветра все эти покровы уносит прочь, и рана вновь начинает кровоточить. Я никому об этом не говорил, да и не собираюсь. Кому от этого станет легче? Поэтому ношу скорбь глубоко в себе. И не только по маме, но и по всем остальным, кого потерял за эти годы. Черт, я бы не хотел дожить до момента, когда окажется, что все твои близкие покоятся в земле, а ты в полном одиночестве продолжаешь угрюмо брести через остаток своих дней, пытаясь найти утешение в ускользающих воспоминаниях.

Мы молчим, погрузившись каждый в свою печаль – это чувство объединяет, но лучше бы нас сблизило что-то другое.

– Тебе нужно жить дальше, Алек, – говорит Август, – Нельзя все время возвращаться в прошлое и заново переживать это. Отпусти. Позволь себе радоваться тому, что у тебя есть.

Если бы он знал, сколько раз я пытался следовать подобным советам! Но порой собственный мозг превращается в злейшего врага, задавшегося целью причинить как можно больше боли. Так было и пару суток назад. Я понимаю, что вел себя неадекватно, но в тот момент казалось, что иначе невозможно. Это пугает. Значит, я был не в себе, и не мог контролировать свое состояние. Что-то пошло не так, раз я испытывал подобное. И это что-то заставляет сомневаться в самом себе, в своем здравом уме. Мне еще понадобится время, чтобы осознать произошедшее и обдумать возможные его причины. Нужно побыть наедине с собой, в тишине и покое. В эту минуту я мыслю достаточно ясно, чтобы испытывать вполне обоснованный страх – а вдруг это повторится? Смогу ли в следующий раз удержаться на краю? Или бесславно сдамся и полностью погружусь в бездну, как это было прошлой осенью? Хватит ли сил выкарабкиваться из этого снова и снова? И как долго я смогу так жить?

– Ты ведь услышал меня? – Август смотрит прямо в глаза, а я не выдерживаю его взгляда. Боюсь подвести его, но киваю в ответ. Лучше надежда, чем грубая правда. По крайней мере, именно в этот момент она будет уместнее.

– Я рад. Иди, ложись, мы сегодня припозднились с ужином. Уже почти полночь.

В комнате стало на порядок темнее. Чувствуется, что скоро осень. Раздеваюсь, забираюсь под одеяло, поворачиваюсь лицом к окну. Чувствую кожей свежесть и прохладу ткани. Окно выделяется тусклым прямоугольником. Постепенно проступают отдельные детали – капли, застывшие на стекле, беспокойное мельтешение сосновых веток, горшок с чахлым растением на подоконнике, кривая стопка книг, неровные складки легкой летней занавески. До меня доходит, что во всей этой картинке нет цветов. Только оттенки серого и черный. Последнего больше. Большая часть комнаты утопает во тьме.

Я разучился воспринимать свет. Вот что со мной произошло. Знаю, что он существует, потому что видел его раньше – но когда? В глубоком детстве? Когда уехал из деревни? Когда вернулся после семи лет отсутствия домой? Или когда наконец-то осмелился встретиться со своими преследователями лицом к лицу? Перебираю в памяти воспоминания, день за днем, событие за событием, ищу в них радость и улыбки, дотошно, как археолог, вскрываю один культурный слой за другим, погружаясь все дальше в прошлое. Да, без сомнения, свет в моей жизни был, я уверен в этом. Но сейчас я не могу его обнаружить. Так бывает, когда среди кучи серых и черных камней ты ищешь единственный яркий, полупрозрачный, с застывшим в нем лучом юного Солнца. Роешься и роешься, но не находишь, даже если он спокойно лежит на поверхности, на самом виду.

Словно в твоем мозгу отключились клетки, которые отвечают за восприятие света. Ты физически не можешь его уловить, как бы ни старался, как бы ни хотел этого. Все тонет во тьме, растворяется в серых сумерках. И ты тоже. Медленно отступаешь в тень, сливаясь с ней. Вначале это больно. Ты пытаешься сопротивляться, вырваться из цепкой хватки бездны; и во время неравной борьбы понимаешь, что так не должно быть, что это неправильно. Захлебываешься, рвешься к поверхности. Но чуть позже сознание подсказывает тебе другой выход – береги силы! И ты неподвижно зависаешь где-то между мирами. Всматриваешься в окружающий холодный мрак в поисках чего-нибудь, за что можно схватиться и выплыть на поверхность. Если тебе повезет, такая вещь обязательно найдется. Неважно, что это будет. Может, чья-то теплая ладонь. А может, бесконечное море тайги. У каждого свое.

Как вновь научиться видеть свет? Как впустить его обратно в жизнь? Я всматриваюсь в сумрак за окном и отчаянно ищу выход. Внутренний голос подсказывает, что это будет нелегко. Но меня никогда не пугали сложные задачи – и раз жизнь подкинула еще одну, значит, я должен с ней справиться. Да, это займет время. Много времени. Но я готов.

Кровавый след тянулся долго. Яркие капли поблескивали на опавшей листве, их становилось то больше, то меньше. Вот они разлетелись в стороны – лось остановился и, видимо, попытался стряхнуть стрелы, которые причиняли ему боль. Одну ему все-таки удалось сбросить, самую первую – человек наклоняется и подбирает ее, тщательно вытирает и кладет в колчан, к остальным. Крови стало заметно больше, и капли уже не ложились прямой линией, а тянулись рваными зигзагами. Волк неспешной рысцой унесся вперед, человек тоже прибавил ходу, почуяв, что развязка близка. Их шаги разносились по притихшему лесу, в котором все живое затаилось в ожидании исхода их противостояния. Где-то в вышине хрипло каркнул первый ворон; услышав этот гортанный звук, к нему подтянулись остальные. Черные кресты закружили над местом, где упал обессиленный лось. На последнем издыхании он забрался в овраг, в самую гущу разросшегося ольховника, словно надеясь, что те своими гибкими ветвями защитят его.