Ныне Севастьян решил забрести в тайгу дальше обычного, весьма отдалённо, разведать иные урочища. Несколько дней потратил он на переходы к руслу речки Хомолхо. Пешком в столь дальний путь не пошёл, отправился на олене. Где долины и гольцы мерил ногами, где ехал верхом. Добрался до устья речки Хомолхо, впадающей в Жую, и двинул отматывать следующие вёрсты по хомолхинскому малохоженому простору. Ну, как малохоженому, нет, не совсем так. Проживали где-то выше среднего течения обособленно кочевые тунгусы Жуюганского рода. Вели промысел пушнины, сбывали её на ярмарке или заезжим купцам продавали, дикого зверя забивали редко, своего мяса хватало – содержали оленьи табуны, к тому же рыба в достатке в речках водится. Знал Севастьян о поселении тунгусов, но в их владения не помышлял вступать, просторы большие и познать было что, окромя этого. Объявиться у них хотел лишь так, скоротечно, расспросить что-либо, они народ вездесущий, по ключам и долинам промышляют, всё видят, примечают. Может, кто металл жёлтый находил, присмотреться, побалакать, глядишь, откроются, расскажут.

Да и уверенность подгоняла – знаком ему был из тех мест тунгус Хоньикан – молодой, сильный и с доброй открытой душой человек. Свела их судьба в одном из урочищ. Оный тунгус с сородичем решили искать другие места, богатые подножным кормом, зверем и пушниной, так сказать, на перспективу. Хотя этого добра хватало и в долине Хомолхо, но время требовало подыскивать и иные угодья – род ширился, росла потребность в просторах для житейской деятельности.

Продвигался Севастьян, и думы разные роились в голове: «Вот ведь люди как за камнем золотым кинулись, так и норовят друг дружку опередить, а иной раз и злоба наружу выходит, до драки порой доходило, при пушнине такого не бывало, а тут как с цепей сорвались. Да, деньги большие за находки платят, а кто намывает, так те жируют, и ещё боле желание одолевает, но сколь хожу, ни разу такое счастье не улыбнулось. А нашёл бы, так то же, знать, не выбросил бы, обменял на что-либо аль червонцами взял. Найду, так перекинусь с пушного промысла, да вникну в поиски столь драгоценных кладов… Оно ведь как, золотой промысел дело сезонное – с весны до осени, а у пушнины – зима, так что одно другому не помеха, а достаток двойной, как не тройной…»

«Только бы был на месте Хоньикан, удивится, коль объявлюсь в его стойбище, всё проще со знакомым тунгусом речи говорить», – проплыла мысль у Севастьяна.

Севастьян обязан Хоньикану. Тот оказался со своим сородичем в одном из урочищ на речке Жуе в то время, когда Севастьяну грозила неминуемая гибель, могущая обернуться ужасной смертью. Карабкался по скале, ружьё держал в руке, за спиной мешок с котелком, кружкой и снедью, оступился. Дабы не сорваться, руки пришлось непроизвольно освободить, и выпустил оружие, а оно тут же скатилось к подножию уступа. Удержался, стал твёрдо на ноги и вниз глянул – где ж ружьё зацепилось и каким образом вернуться до него? Но смотрит, стоит бурое лохматое чудище – зрелый по возрасту медведь. Смотрит зверь снизу вверх, вроде как соображает, как лучше достать двуногое существо, и оскалился. В сознании медведя, видать, всплыло: подобную особь он встречал в прошлом году, из его железной палки пыхнул дым и раздался страшный звук, от которого охватил его страх и пронзила острая боль в правой лопатке. Раненый медведь скрылся в зарослях, а злобу затаил: представится случай – порву!

И встречи он такой дождался. Вот он, заклятый обидчик, беспомощный и зажат среди груды каменьев, словно в ловушке, бежать некуда, да и пожелал бы скрыться, так настигнуть пара пустяков. Хоть и не Севастьян был тогда виной нападения, но медведь видел в нём силуэт и запах существа, доставившего ему столь многих неприятностей – ранение кровоточило, а пуля не давала покоя долгое время.

Медведь принялся карабкаться вверх, это делал он с лёгкостью. Севастьян же в растерянности разглядывал приближавшуюся угрозу. Отход преграждала скальная стена, если попробовать преодолеть её, неизбежно ждала неудача – сорваться и сразу оказаться пред лапами оскалившегося зверя или разбиться. Севастьян решил задержать медведя, поднял камень и бросил в него, попал в лапу. От боли медведь взревел и с удвоенной силой ринулся к цели. Севастьян поднял другой камень, чтобы вступить в рукопашную схватку. Но что этот камень для черепа столь сильного зверя. Разве что ещё более озлобишь. Севастьян с горечью осознавал, кто здесь выйдет победителем. В руках даже не было ножа, он из-за беспечности хозяина не был в ножнах на поясном ремне, а лежал на дне вещевого мешка. А времени снять с плеч мешок, развязать узел и достать холодное оружие не оставалось. Медведь же со сноровкой обезьяны уже был пред ним. Глаза горят, не моргают, пасть открыта, и несётся из неё громовой грозный рык. Севастьян хоть и готов был вступить в бой, но к страшной смерти уже был готов и в мыслях расставался с жизнью.

Но что это? Неожиданно прогремел выстрел, медведь замер, издал предсмертный гортанный хрип и кувырком скатился к подножию скалы.

Повезло Севастьяну – по стечению обстоятельств Хоньикан и его соплеменник продвигались мимо скалы, и до них донеслись возня и шум. Насторожились, свернули с пути и увидели картину, в которой человек пред медведем выглядел затравленным и беспомощным. Такое случается в таёжной жизни, но крайне редко, чтоб вот так внезапно в глуши и при обрушившейся безысходности человек мог обрести нежданную и своевременную выручку. Сколь людей загублено разъяренными и голодными зверьми, случайно оказавшимися на их пути, сколь затонуло людей в болотах, затянувших их в своё гнилое вонючее чрево, не дождавшись помощи. Об этом знают лишь сопки, но они никогда и никому не расскажут о жутких смертях, происходивших в долинах бескрайней тайги. Это тайна, скрываемая землями и речками, занесёнными снежным покровом зимой, а летом демонстрирующими неописуемые краски и виды растительности, покрывающей гольцы, долины и мари.

Севастьян благодарил своих спасителей, называл их своими братьями, клялся молиться за них Богу в послании им удачи и здоровья. Хоньикан же улыбался и хлопал Севастьяна по плечу, приговаривая: «Плохо один человек на тропе, плохо без ружья, тайга непредсказуемый, глаз остро держать надо…»

С того дня Севастьян строго наказал себе: оружие крепко в руках держать следует, нож всегда на поясе должен быть! Оно ведь как, почти каждый раз, как в тайгу уходил, будь то зимой по лыжне или летом по тропе, одному приходилось путь держать, а один оно и есть один, сам себе хозяин и сам себе защитник. А урок столь поучительный постоянно ему в затылок дышал, следом по пятам наступал, а посему теперь осторожничал и в бдительности пребывал постоянной. Это стало для него нормой, выстраданным правилом.

Отмахал Севастьян трудных более трёх сотен вёрст без каких-либо приключений. По дороге раз ловил рыбу, однажды попалась кабарга, в последние сутки пути ранним утром на еду подстрелил глухаря. Жарил его на огне, а поевши и восстановив в себе силы, двинул далее. Наконец к обеденному солнцу этого дня он был уже у стойбища.

Но что это? До ушей доносились ружейные выстрелы, звуки бубнов и смех людей.

«Что ж это может быть?» – насторожился Севастьян.

Но как только вошёл в пристанище эвенков, всё стало понятно – в стойбище справляли свадьбу.

Все тунгусы были одеты в яркие наряды. Поодаль стоял на привязи олень, он был украшен красивой попоной, уздечка же в цветных лентах и узорах из бисера. На таком олене обычно привозили невесту из другого рода. Хоровод ходил вокруг костра, двое тунгусов били в бубен, трое с разными интервалами по времени палили из ружей в воздух. Смех и веселье сотрясали округу.

Севастьяна заметили, залаяли собаки, но празднество не смолкло, а лишь тунгусы-мужчины чуть напряглись при виде незваного гостя и отогнали псов. Двое из них подошли к Севастьяну, узнать: кто, откуда, как оказался здесь? Обратил внимание на гостя и ещё один тунгус – Хоньикан. Он был весёлым, выглядел среди мужчин нарядней всех. Он бросился к Севастьяну и сразу попал к нему в объятия.