— Вы не спрашивали меня.

Марта Жак сказала резко: — Этот ответ едва ли является удовлетворительным. Как долго вы знаете господина Жака? Я хочу добраться до сути относительно этого.

— Я встретила его вчера вечером, впервые, в «Вия Роза». Мы танцевали. Это — все. Все это было самым чистым совпадением.

— Вы — его возлюбленная, — выдвинула обвинение Марфа Жак.

Анна покраснела. — Вы льстите мне, госпожа Жак.

Грэйд кашлянул. — Она права, госпожа Жак. Я не вижу в донесении ничего о сексе.

— Тогда, возможно, всё это еще более тонко, — сказала Марфа Жак. — Эти платонические женщины еще хуже, потому что они приплывают под ложными цветами. Она за Рюи, я точно говорю вам.

— Я уверяю вас, — сказала Анна, — что ваша реакция совершенно удивляет меня. Естественно, я отказываюсь от этого случая немедленно.

— Но это еще не конец, — сказал Грэйд кратко. — Национальная безопасность может зависеть от душевного спокойствия госпожи Жак в течение ближайших недель. Я должен установить ваши отношения с господином Жаком. И я должен предупредить вас, что, если существует, или возникнет компрометирующая ситуация, то последствия будут самыми неприятными. Он поднял телефонную трубку. — Это Грэйд. Пошлите О.Д. ко мне.

Ладони Анны стали неприятно влажными и липкими. Она хотела вытереть их о платье, но затем решила, что было бы лучше скрыть все признаки нервозности.

Грэйд пролаял в телефонную трубку: — Привет! Это вы, Паккард? Пошлите ко мне…

Внезапно комната завибрировала от сокрушительного удара массивного металла по металлу.

Все трое повернулись на звук.

Сутулая, ярко одетая фигура шла от большой и неприкосновенной двери полковника Грэйда, разглядывая с сардоническим развлечением оцепеневшие лица, обращенные к нему. Было очевидно, что он только что хлопнул дверью за собой со всей силой.

Настойчивый скрип телекоммуникатора побудил Грэйда к беспомощному ответу: — Не волнуйтесь… это господин Жак…

Глава 5

Темнокожее уродство этого лица граничило с надменностью. Анна впервые наблюдала две роговидные выпуклости на его лбу, которые человек не пытался скрыть. Его черный, шерстяной берет прикрывал один из рожков. Другой рожок, видимый, выпирал даже больше чем рожки Анны, и в ее очарованных глазах он появился, как некий греческий сатир. Как вечно пьяный Силен, или бог Пан, утомленный от бесплодного преследования мимолетных нимф. Это было лицо циничного Уайльда после тюрьмы, Рембо, Гойи, обратившим его кисть в мрачном ликовании от испанских грандов до мира ужасов Унамуно.

Как призрачный голос, загадочное предсказание Мэтью Белла, казалось, снова прозвучало в ее ушах: — … много общего… больше чем вы догадываетесь…

Было так мало времени, чтобы подумать. Рюи Жак, должно быть, разглядел ее лобные уродства, в то время как клетчатая академическая шапочка его студенческого костюма препятствовала тому, чтобы она увидела его недостатки. У него, должно быть был идентичный ее случай заболевания, только менее продвинутый. Предвидел ли он поворот событий, которые произойдут здесь? Оказался ли он здесь, чтобы защитить единственного человека на земле, который мог бы помочь ему? Это не походило на него. Он просто не был благоразумным типом. У нее создалось впечатление, что он оказался здесь исключительно для собственного развлечения — просто сделать дураками их всех троих.

Грэйд начал нервно говорить: — Как так, господин Жак. Войти через эту дверь невозможно. Это — мой личный вход. Я сам изменил комбинацию шифра только этим утром. Его усы с негодованием ощетинились. — Я должен спросить, что это значит?

— Молитесь, Полковник, молитесь.

— Но что это значит?

— Ничего, полковник. У вас нет никого доверия вашим собственным силлогизмам? Никто не может открыть вашу личную дверь, кроме вас. Что и требовалось доказать. Никто ее и не открывал. Меня на самом деле здесь нет. Никаких улыбок? Так-так! Параграф 6, пункт 840 Руководства Допустимого Военного Юмора официально признает такой парадокс.

— Нет такого издания, — взорвался Грэйд.

Но Жак игнорировал его. Он, казалось, только теперь впервые заметил Анну, и поклонился ей с преувеличенной педантичностью. — Мои глубокие извинения, мадам. Вы стояли так тихо, что я принял вас за розовый куст. Он, с улыбкой, посмотрел на каждого по очереди. — Разве это не восхитительно? Я чувствую себя как литературный лев. Это в первый раз в моей жизни, чтобы мои поклонники когда-либо собрались со специальной целью обсудить мою работу.

— «Как мог он узнать, что мы обсуждали его склад ума», — подумала Анна. — «И как он открыл дверь»?

— Если бы вы подслушивали достаточно долго, — сказала Марфа Жак, — вы бы поняли, что мы не восхищались вашей «поэзией в прозе». Фактически, я думаю, что все это чистая ерунда.

— «Нет», — подумала Анна, — «он не мог подслушать, потому что мы не говорили о его речи после того, как Грэйд открыл дверь. Есть что-то, здесь, в этой комнате, что подсказало ему».

— Вы даже не думаете, что это поэзия? — повторился наивно Жак. — Марфа, подходя к поэзии с вашим научно разработанным поэтическим смыслом, это убийственно.

— Имеются определенные, бесспорно признанные подходы к оценке поэзии, — упрямо ответила Марфа Жак. — Вам нужно иметь автосканер, который бы прочитал вам некоторые книги по эстетическим законам языка. Там все указано.

Художник невинно моргнул. — Что же там такое?

— Научные правила для того, чтобы анализировать поэзию. Понять настроение поэзии. Вы можете очень легко узнать, является ли она веселой или мрачной, только сравнивая отношение гласных низкого тона, к гласным высокого тона.

— Да, вы знаете об этом! Он повернул изумленное лицо к Анне. — И она права! Обдумайте это — в «Счастливом человеке» Мильтона большинство гласных высокого тона, в то время как в его «Печальном человеке» они, главным образом, низкого тона. Люди, я полагаю, что мы, наконец, нашли критерий для подлинной поэзии. Больше мы не должны барахтаться в поэтическом супе. Теперь давайте посмотрим. Он задумчиво потер свой подбородок. — Вы знаете, в течение многих лет я полагал, что строки поэта Суинберна, оплакивающие Шарля Бодлера являются фракцией печали. Но это, конечно, было прежде, чем я услышал о научном подходе Марфы, и вынужден был полагаться исключительно на моих бесхитростных, необученных, несведущих чувствах. Насколько глуп я был! Поскольку вещь переполнена гласными высокого тона, и длительное «е» доминирует… Он ударил себя по лбу, будто во внезапном понимании. — Да ведь это веселая поэзия! Я должен поместить ее в весёлое обрамление!

— Бессмыслица, — фыркнула Марфа Жак. — Наука…

— … просто паразитирующее, адъективное, и бесполезное занятие, посвященное количественному подтверждению Искусства, — закончил улыбающийся Жак. — Наука функционально бесплодна; она ничего не создает; она не говорит ничего нового. Ученый никогда не может быть больше, чем скромный художник. Не существует научного трюизма, который не был предсказан творческим искусством. Примеры бесконечны. Уччелло разработал математические законы перспективы в пятнадцатом столетии; но Калликрат применял те, же самые законы за две тысячи лет до этого при проектировании колонн Парфенона. Кюри думали, что они изобрели идею «полураспада» об исчезновении вещества пропорционально его остатку. Египтяне настраивали свои струны лир для демпфирования согласно той же самой формуле. Непер думал, что он изобрел логарифм, полностью пропустив факт, что римские медные рабочие делали раструбы своих музыкальных труб, следуя логарифмической кривой.

— Вы преднамеренно выбираете изолированные примеры, — парировала Марфа Жак.

— Тогда предположим, что вы назовете несколько, так называемых, научных открытий, — ответил мужчина. — И я докажу, что они были выявлены художником, в каждом случае.

— Я, конечно, так и сделаю. Что вы скажете о газовом законе Бойля? Я предполагаю, что вы скажете, что Пракситель все время знал, что давление газа изменяется обратно пропорционально его объему при данной температуре?