Только в августе мне удалось, наконец, организовать поездку в Дрезден и в Лейпциг. Более подробно в течение нескольких дней я познакомился с Дрезденом, центр которого был сильно разрушен бомбардировками американцев в самом конце войны. Эти разрушения производили тяжелое впечатление. Под развалинами многочисленных зданий было погребено множество погибших во время бомбардировок немцев, расчистка разрушений еще не начиналась, и в этой части города стоял настолько тяжелый трупный запах, что ходить там было трудно и неприятно. Я подробно осмотрел лаборатории Дрезденской высшей технической школы — огромного учреждения, там в то время велись некоторые работы, в частности — по технической электрохимии. Я многократно объехал этот большой город, побывал в уцелевших его частях, в зоопарке (за животными, видимо, в это время никто не смотрел), посидел на берегу Эльбы и пр. В других городах я был лишь короткое время, и впечатлений от этих поездок у меня осталось мало, да почти все забылось. Подробно знакомиться с Германией просто было некогда.

Более 5 месяцев провел я таким образом в Германии, большею частью в районе Берлина, причем больше Западного, чем Восточного, и Потсдама. По-немецки я объяснялся с грехом пополам, но меня понимали, да и я стал понимать немецкую речь, правда, нередко просил повторить сказанное немцами.

Не могу в заключение не упомянуть об одном неприятном инциденте, который произошел со мной совершенно неожиданно. Однажды, вероятно, в августе мы с П.Н.Скородумовым и несколькими профессорами поехали в Берлин и решили осмотреть университет имени Гумбольдта на Унтер ден линден. Я помню, как мы вошли в помещение, посмотрели на незначительные, в общем, следы разрушений и остановились для совещания в каком-то большом зале. И вдруг я неожиданно почувствовал себя плохо и упал без сознания. Со мной случилось то, что раньше, вскоре после контузии произошло в Донбассе. Я пришел в себя в какой-то большой комнате. Около меня сидела сестра-немка. Как только я открыл глаза и стал с недоумением осматриваться, сестра выскочила из комнаты и через пару минут вновь появилась в сопровождении какого-то важного на вид человека, видимо, директора. К моему удивлению, он, производя впечатление немца, говорил по-русски. Он спросил о самочувствии, проверил пульс, приказал дать мне какое-то лекарство и ушел, оставив меня наедине с немкой, которая по-русски ни звука не понимала.

Только на другой день удалось выяснить, что вызванная в университете немецкая скорая помощь привезла меня в знаменитую берлинскую клинику «Шарите». Я стал расспрашивать сестру о болезни и о возможности связи с П.Н.Скородумовым. Но сестра разъяснила мне, что я должен лежать и вести себя спокойно. Ровно в 12 часов она дала мне лекарство (часы стояли на столике), и когда я просил немного подождать (мне хотелось курить), она настоятельно потребовала, чтобы лекарство было принято. То же самое повторилось в 7 вечера. Я чувствовал себя лучше и хотел встать, но сестра мне категорически не дала это сделать. Через два дня врач, оказавшийся профессором, устроил мне искусственный припадок с помощью какого-то лекарства. На другой день он рассказал мне, что у него было подозрение на эпилепсию, и что моя болезнь, однако, не представляет опасности. Уже через день мне было разрешено делать прогулки в сопровождении той же сестры. «Шарите» была совсем недалеко от здания рейхстага, и я многократно ходил туда и разбирал замысловатые подписи многих сотен наших солдат. По дороге в рейхстаг стоял памятник Коху и какие-то другие памятники.

Пару раз меня навещал П.Н.Скородумов и профессора, с которыми я был ближе знаком. Но однажды меня посетил человек, появление которого в клинике произвело настоящий переполох. Приехал мой старый приятель, с которым мы расстались еще в Сталинграде осенью 1942 г., Ю.В.Бордзиловский. Он был в форме польского генерала с аксельбантами и прочее. Его привел ко мне сам профессор. Нужно ли говорить, как мне было приятно увидеть старого товарища, с которым было немало пережито на Волге осенью 1942 г. Мы побеседовали, я узнал, что он уже в то время занимал высокий пост в польской армии. Впоследствии, когда я приехал однажды в Варшаву, я посетил его дома. Он был тогда начальником штаба польской армии у Рокоссовского. У дверей его квартиры стояли двое часовых.

Некоторые из посещавших меня товарищей говорили, что мое лечение в немецкой, недавно еще фашистской больнице может для меня окончиться плохо, и уговаривали перевестись в советский военный госпиталь. Но мне было хорошо здесь, и я отвечал, что профессор — видимо, бывший белогвардеец — относится все же к русским сочувственно.

Вскоре я попросил профессора выписать меня из клиники. Он согласился и, я бы сказал, тепло проводил меня, угостив на прощанье хорошим вином. Я вновь очутился в Нейенхагене и продолжал работать, как будто со мной ничего не случилось. Правда, впоследствии, уже в Москве, у меня было еще два подобных припадка. Однажды, чувствуя приближение припадка (аура), я решил устранить болезнь собственными средствами. Я решил при наступлении ауры выпить водки и через силу выпил залпом чуть ли не пол-литра водки, бывшие под руками, быстро опьянел и лег спать. После такого «лекарства» у меня уже никогда больше припадки не повторялись. Видимо, был преодолен нервно-психологический барьер — сознание неизбежности припадка.

В сентябре 1945 г. я вернулся в Москву, передав свои функции приехавшему мне на смену товарищу. Я побывал в первый раз в жизни за границей и, хотя имел мало времени наблюдать всякого рода явления, отличающиеся от нашего уклада жизни, все же получил достаточное представление о Европе и ее жителях. Я привез из Берлина два чемодана книг и две пишущих машинки. Дома я застал большую нужду. Тотчас же пришлось продать машинку «Ундервуд» — это меня несколько выручило. Меня упрекали, что я ничего хорошего не привез: ни мебели, ни ценных вещей. Но, откровенно говоря, было стыдно «барахолить», да и не тем я был занят целых 5 месяцев.

С возвращением в Москву у меня начался новый этап жизни, к описанию которого я и перейду⁶⁷.

Я приехал в Москву из Берлина, кажется, 5 сентября 1945 г. Во время моего отсутствия был решен вопрос о реорганизации Всесоюзного комитета по делам высшей школы в Министерство высшего образования СССР. Сразу же после возвращения мне пришлось «впрягаться» в работу. Речь шла об организации одного из основных управлений нового министерства — Управления университетов. В конце года я был назначен начальником этого управления.

Как и многие реорганизации в то время в тяжелой экономической обстановке, реорганизация Отдела университетов в Управление университетов была неподготовленной. На Рождественке, д. 11, в здании Архитектурного института, в котором удобно располагался небольшой аппарат ВКВШ, оказалось крайне мало места для довольно большого аппарата Министерства. Сидели, что называется, «друг на друге». Начался набор штата. Вновь пришедшие сотрудники не имели какой-либо подготовки для работы в министерстве, особенно начальники отделов управлений. На Управление же университетов были возложены новые довольно трудные функции. Речь шла о реорганизации университетского образования, о создании ряда новых факультетов, об обеспечении разрушенных во время войны университетов кадрами и оборудованием, о налаживании методического руководства учебным процессом, о разработке новых учебных планов, создании новых программ и, конечно, о значительном материальном обеспечении всех университетов. Я познакомился с руководством ряда университетов. Некоторые ректоры были достаточно сильными и авторитетными. Нельзя не вспомнить ректора Ленинградского университета С.А.Вознесенского. Но вместе с тем некоторые ректоры были явно не на высоте. Неудобно говорить о живых, но ректор Московского университета И.С.Галкин⁶⁸ (бывший директор МИФЛИ — учебного заведения, состоявшего из гуманитарных факультетов, образованного во время реформы 1930 г.) явно недооценивал многое из того, что надо было сделать в МГУ в части резкого подъема естественнонаучных факультетов. Речь шла особенно о строительстве новых зданий университета, так как старые помещения на Моховой улице стали крайне тесными и далеко не достаточными для нормальной работы физиков, химиков и биологов. В ряде университетов в других городах в то время в моде было «творчество» собственных учебных планов, явное местничество в направлениях организации учебного процесса и перспектив развития университетов.