В первые дни нашего пребывания на новом расположении штаба армии ко мне приехал мой специальный начальник — Начальник Управления химических войск фронта (Сталинградского) генерал Д.Петухов. Он был моим товарищем по командным Военно-химическим курсам в Москве в 1920–1921 гг. Естественно, мы встретились как старые друзья. Познакомившись с работой моего отдела и информировав меня о событиях на военно-химическом фронте, он пригласил меня проехаться с ним на «эмке», осмотреть тыловые линии обороны и познакомиться с местностью на юг и на юго-запад от нашего штаба. Мы ехали вполне спокойно, казалось, никого нет, кроме небольших групп наших солдат, выполнявших какие-то поручения начальства. Но вот мы въехали в пространство, где вообще никого не было. Мы мило разговаривали, вспоминая давно прошедшие времена, и вдруг услышали неподалеку пулеметную стрельбу. Видимо, мы попали совсем не туда, куда нужно. Где мы ездили, я сейчас уже не помню, но помню лишь озеро Цаца. Услышав стрельбу, мы поняли, что пора возвращаться. На наше несчастье, на самом опасном (по нашему мнению) участке машина так безнадежно застряла в овражке в песке, что, казалось, надо ее бросить и идти назад пешком. С большим трудом мы ее откопали и общими усилиями сдвинули с места. Произошло это потому, что все мосты на дорогах были уничтожены. Нам, в общем, повезло, так как оказалось по возвращении, что румынские части и наш передний край были совсем недалеко.
До сих пор я не могу забыть ужасной картины разрушения Сталинграда фашистами. Перед тем, как мы расположились в блиндаже, я по какому-то делу побывал в Сталинграде — старинном Царицыне, напомнившем обычные виды старинного губернского города. Большая часть построек была деревянной, только на севере города возвышались каменные здания. И вот теперь все это подверглось жестоким бомбежкам. Из дверей нашего блиндажа Сталинград был довольно хорошо виден. Помню, в один прекрасный день мы услышали гул многочисленных фашистских самолетов и увидели совсем близко несколько десятков бомбардировщиков, прилетевших бомбить Сталинград и Волгу, по которой еще ходили суда, перевозя раненых, эвакуируя население и осуществляя функции снабжения. В течение часа-двух продолжалась бомбежка. Гром разрывов бомб доходил до нас. Показался дым и начался пожар города. Бомбардировщики, наконец, улетели, а пожар разгорался, и ночью мы видели, как вспыхивали деревянные здания одно за другим. На следующий день та же самая армада фашистских самолетов прилетела вновь, и все началось сначала. Так продолжалось, пожалуй, больше двух недель. А пожар Сталинграда продолжался дольше, около месяца. Над городом стояли клубы черного дыма, в отдельные дни города было совершенно не видно за дымом. От города остались грандиозные развалины на высоком берегу Волги. Я думаю, что спустя три месяца после этой зверской операции по разрушению города немцы сами себе грызли пальцы. Сжатые в кольцо окружения при сильнейшем морозе, они фактически не имели укрытий и даже топлива для костров.
Жизнь наша протекала одно время достаточно однообразно. Рано утром мой ординарец-посыльный Журба приносил мне большую пачку немецких листовок, сброшенных ночью. Листовки эти, призывавшие нас сложить оружие, лживо обещали сладкую жизнь в плену, иногда на листовках имелись фотографии наших пленных офицеров, сидевших за столом и т. д. Просмотрев листовки и уничтожив их, я отправлялся завтракать и сразу же приступал к текущим делам: узнавал обстановку на фронте, давал задания помощникам, читал армейскую газету, редактором которой, кстати сказать, был А.А.Зворыкин50, впоследствии работавший в «Советской энциклопедии» и связанный с Институтом истории естествознания и техники. Впрочем, его скоро сняли с поста редактора за какое-то самовольство в газете. Иногда приходилось в утренние часы упорно работать несколько часов, выполняя директивы командования и Начальника Химических войск фронта. Потом обед, обычно снова работа и т. д. Бывало, конечно, и спокойное время. Однажды в такое время я обнаружил в своем старом портфелишке два рыболовных крючка, оставшихся, вероятно, от визита к отцу в Доронжу, где я ловил рыбу на Мере. Я соблазнился и, встав однажды рано утром, сделал удочки из попавшейся на удачу нитки и длинной палки и, найдя с трудом червяка (было все время сухо), закинул удочку в озерко прямо против блиндажа. К моему удивлению, сразу же заклевало, и я вытащил небольшого сазана. Это странное на фронте занятие как-то сразу перенесло меня в спокойную мирную обстановку, осложненную небольшим рыболовным азартом. К сожалению, в последующие дни мне не удавалось больше заняться рыболовством.
Иногда после обеда, когда приходила почта, группа офицеров штаба оставалась на некоторое время в столовой. Помню, главным предметом таких сборов было чтение полученного с почтой отрывка из поэмы «Теркин» Твардовского. Картины, изображенные поэтом в талантливых стихах, производили на всех огромное впечатление. Главы из «Теркина», который в то время только начинался, мы после несколько раз перечитывали. Иногда командующий собирал нас и давал указания и задания. Обстановка, однако, вскоре изменилась.
Вспоминается мой посыльный-ординарец Журба. Это был молодой парень, весьма расторопный, исполнительный, но склонный к странным комбинациям, — однако, не со своими сослуживцами. Я расспросил его о прошлом. Оказалось, что до войны он был профессиональным «вагонным вором». Какой-то матерый вор приметил этого расторопного парня и взял его к себе в помощники. Оба они выполняли «операции» таким образом: садились в товарные поезда, в составе которых были вагоны с ценным грузом, — например, дорогой мануфактурой. На удобном перегоне они взбирались на крышу одного из вагонов, добирались по верху до нужного вагона и Журба, подстрахованный веревкой, спускался вниз и на ходу поезда срывал пломбу и открывал вагон. Затем из вагона выбрасывалось несколько тюков мануфактуры или чего другого, после чего оба спрыгивали из вагона на ходу поезда, находили свою добычу, прятали ее в надежное место, а затем постепенно продавали на базарах в небольших городах. Они были однажды пойманы, обоих посадили, но Журбу по молодости лет скоро выпустили. Набивши руку на таком занятии, Журба приобрел ловкость, изворотливость и самое главное — бесстрашие. Таким он и попал ко мне, я уже сейчас не помню, каким образом.
Он был очень исполнительным и проявлял даже заботу о моем благополучии. Правда, иногда он выводил меня из себя. Однажды произошел следующий случай. Фашисты каждую ночь сбрасывали с самолетов, кроме массы листовок, разные предметы, ярко окрашенные, иногда просто нужные, например, автоматические ручки. Однако стоило лишь дотронуться до такого предмета, он взрывался и либо калечил любопытного, либо даже убивал его. Мы все, конечно, были предупреждены об этих хитростях врага и никогда не трогали ничего привлекательного, что валялось по утрам на траве.
Итак, однажды утром Журба нашел где-то странный предмет, красиво раскрашенный, имевший вид сплюснутой сферы и с вертушкой. Это была как раз такая «штучка», до которой нельзя было дотрагиваться. Журба принес эту штучку к самому нашему блиндажу, чтобы спросить меня — что это такое. Посмотрев на «штучку», я сразу же понял, что это бомба, и строго спросил Журбу, неужели он не знает, что до таких вещей дотрагиваться нельзя. Журба возразил мне, что ничего страшного в этом не видит, он принес ее издалека, и она не взорвалась. Тогда я строго приказал ему немедленно с крайней осторожностью утопить эту бомбу в ближайшем пруду. Журба нисколько не смутился и, когда мы все удалились, выбросил бомбу в пруд.
Однажды Журба куда-то отлучился, оставив свою шинель на блиндаже, поскольку было жарко (днем). Вернувшись, он не нашел своей шинели. Я начал было упрекать его за разгильдяйство, но он твердо заявил мне, что сегодня же отыщет свою шинель. На другой день, проснувшись, мы увидели Журбу, облаченного в прекрасную шинель, как будто даже пригнанную портным к его фигуре. Я спросил его: «Где ты взял эту шинель?» — «Нашел», — спокойно ответил Журба. Что с ним будешь делать? Бывали и другие подобные проделки. По скоро пришлось с ним расстаться. Я встретил его вновь несколько месяцев спустя где-то в районе Ростова. Он очень обрадовался встрече и просил меня вновь взять его к себе. Но я тогда не имел возможности это сделать, да и не было нужды.
