Из сохранившегося отчета о моей работе за первое полугодие 1936 г. видно, что я в основном занимался изучением адсорбции электролитов на кварцевых порошках. Эта задача, как я вскоре понял, была бесперспективной. В то время ничего еще не было известно об ионном обмене и других вещах, а результаты получались такие (отрицательная адсорбция), что их было невозможно объяснить.

В отчете, однако, отражена моя научно-литературная работа. Упоминается о моей второй статье по поводу потерь платины в «Журнале прикладной химии», о статье совместно с К.А.Поспеловой в «Заводской лаборатории» об интерферометре. Но самое главное — это, конечно, было изобретение седиментационных весов. Но об этом после.

В это время я расширил свою педагогическую работу, начав работать в Промакадемии им. Кагановича сначала на курсах повышения квалификации инженеров, а вскоре взялся за курс физической химии на основном отделении Академии. Кроме этого, приходилось заниматься философией и историей химии вместе со всеми другими докторантами-химиками. Руководителем по истории химии был Б.М.Кедров⁴, тогда еще совсем молодой человек. Впоследствии с ним пришлось «съесть немало соли». Кедров тогда еще не имел докторской степени и собирал разные материалы, главным образом по истории и философии атомистики. В начале занятий он предложил мне перевести с немецкого одну из статей Дж. Дальтона (из «Классиков Оствальда»), что я сделал не без большого труда. Перевод был вскоре опубликован в книге о Дальтоне. По философии мы слушали лекции Асмуса⁵ — поклонника Канта. Я никогда не увлекался классической философией и, признаюсь, скучал и даже иногда засыпал на лекциях. Занимались мы немецким и английским языками, но не особенно успешно. Позднее пришлось самому чтением со словарем и попытками разговоров совершенствовать минимальные знания языков. По общественной линии мне пришлось руководить кружком по истории ВКП(б) в Институте горючих ископаемых, помещавшемся по соседству с нашим институтом. У нас в так называемой «Химической группе» была общая парторганизация и поручения давались с расчетом обслуживания всех институтов, входивших в состав группы.

В.А.Кистяковский оценил мой отчет на «отлично», видя, что я взялся за работу всерьез.

Летом 1936 г. мне дали путевку в Ессентуки, врачи нашли у меня признаки холецистита. Я провел курс лечения и вместе с тем на месяц отвлекся от научных дел. Помню длительные прогулки по степям, недалеко от Ессентуков. Помню курганы — свидетели давно прошедших событий в этом когда-то беспокойном районе. В нашем санатории отдыхал какой-то альпинист, который сагитировал нескольких человек, в том числе и меня, подняться на Бештау. Я до той поры никогда не поднимался на горы и наивно думал, что это пустяки. А этот альпинист повел нас не обычной дорогой, а выбрал самый трудный и крутой подъем с той стороны горы, по которой никто не ходил. Откровенно говоря, я натерпелся страху, карабкаясь в гору с наклоном, вероятно, более 60°. Я боялся оглянуться вниз и порой судорожно хватался руками за камни и даже травинки. Но в общем подъем этот оказался в конечном счете интересным, мы добрались до вершины — голого пятачка, на котором жили, видимо, только большие мухи, во множестве летавшие вокруг. Насладившись зрелищем с довольно высокой горы, мы отправились назад по более проходимому пути и пришли в Железноводск. Теперь уже невозможно, пожалуй, никому совершить такое восхождение на Бештау по разным причинам.

После возвращения из Ессентуков жизнь в Москве пошла уже по наезженной колее. Во второй половине 1936 г. я уже вполне освоился с обстановкой работы в КЭИНе. С 1 сентября я стал доцентом Московского педагогического института им. К.Либкнехта на Разгуляе, в том самом здании, в котором в 1812 г. сгорел единственный древний список «Слова о полку Игореве». С начала сентября я включился в работы по договору, которыми руководил П.А.Ребиндер, а именно — в работы по диспергированию и облегчению процессов бурения горных пород с добавками поверхностно активных веществ. Я занимался изучением диспергируемости в различных средах. Кроме этого, я провел небольшое исследование суспензий сульфата бария в различных средах. Исследование велось с помощью предложенных мною стеклянных седиментометричных весов. Вот уже около 50 лет, как этими весами довольно широко пользуются исследователи при изучении кривых распределения по размерам частиц различных суспензий и эмульсий. Но если бы меня спросили, как мне пришло в голову осуществить такое устройство, я был бы в затруднении при ответе. Конечно, эти весы пришли в голову далеко не на первом этапе моих седиментометрических работ. Еще в Горьком, исследуя продукты разрушения платины, применяемой в качестве катализатора при окислении аммиака, я проводил седиментометрический анализ с помощью известного прибора Вигнера. Камнем преткновения для меня тогда служил графический расчет кривой седиментации. Я усвоил его механически, не понимая, однако, его весьма элементарной математической сущности. Но как только я понял и оценил эту «сущность», я вскоре стал своего рода специалистом по седиментационному анализу и мог компетентно сравнивать разные методы.

В Москве я продолжал свои седиментационные опыты и более широко познакомился с литературой и особенно с теорией метода. Помню, что я думал о совершенствовании метода довольно упорно, но в голову долго не приходило подходящих идей. Помню, однажды при поездке на трамвае в институт мне пришла в голову идея весового анализа, и как молния блеснула идея применить стеклянные весы. Приехав в институт, я тотчас же принялся за устройство прибора, и через какой-нибудь час построил седиментометр с металлической чашечкой, подвешенной на проволоке. Тут же я его проверил и убедился, что он действует отлично.

Мои товарищи, помню, довольно скептически отнеслись к прибору. Он был слишком прост и казался примитивом. Когда я на семинаре докладывал об этом приборе, П.А.Ребиндер и Б.В.Дерягин весьма критически выступили по поводу прибора. Вскоре я предложил прибор с колпачком вместо чашечки для дисперсионного анализа эмульсий, и положение резко изменилось. Меня вдруг начали хвалить. Вскоре появилась в «Заводской лаборатории» статья с описанием прибора, и он приобрел быстрое распространение в ряде московских и иногородних лабораторий. Все вдруг забросили старые приборы Вигнера и его видоизменения, в том числе и прибор Ребиндера, и переключились на мои весы.

Я понимаю, и тогда понимал, что П.А.Ребиндеру было грустно то обстоятельство, что его прибор был полностью оставлен, и тем более я ему благодарен, что он сумел преодолеть свое авторское самолюбие в пользу моего прибора и всячески содействовал распространению седиментационных весов. Вообще я всегда был ему благодарен за прекрасное ко мне отношение, хотя далеко не всегда между нами были вполне безоблачные отношения.

Итак, последние месяцы 1936 г. моя работа продолжалась, пожалуй, даже ускоренными темпами. Помимо различных измерений, которые я должен был делать в связи с «производственным планом», я занимался совершенствованием своего седиментометра и проблемой расширения сферы его применения. Так, я предложил с помощью этого прибора исследовать распределение пор по размерам в пористых телах (вытеснение жидкости из пор другой жидкостью с иным удельным весом) и т. д.

Мой метод все шире входил в практику. Ко мне стали приходить на консультации исследователи самого различного профиля (с Дулевского завода, из Ташкента, с Чернореченского завода и многих других). Я получал много писем с просьбами о консультациях. Надо сказать, что кроме всего этого я продолжал выполнять некоторые исследования по договору с Чернореченским химическим заводом (теперь город Дзержинск Горьковской обл.). В частности, я предложил схему пылеулавливания платины. Эта схема была принята заводом, и значительную часть теряемой платины удалось улавливать. Конечно, моя работа по платине не может быть оценена очень высоко. Однако с тех пор и даже теперь (1983 г.) я с интересом встречаю ссылку на эти исследования в учебниках и монографиях по технологии азотной кислоты.