Уния была данностью и таковой могла бы остаться и в условиях американской иммиграции русинов, если бы в Америке было такое явление, как католичество византийского обряда, и если бы католическая Церковь в Соединенных Штатах обладала властью насильно удержать униатов в подчинении. Но ни того ни другого не было, а американский образ жизни, с его конфессиональной раздробленностью и общинами по этническому принципу, способствовал автономии и сепаратизму. Униатские приходы могли с легкостью переходить в состав русской епархии потому, что никто не был в силах их от этого удержать, а самому американскому государству до этого не было никакого дела. В конце XIX века в Америке даже образовалась многотысячная епархия польских старокатоликов во главе с собственным епископом-поляком, то есть «польская католическая» церковь, независимая от Папы Римского, – явление, которое в самой Польше было бы немыслимо.

Также и «русскость» австро-венгерских русинов, вступивших в состав русской епархии в Америке, мало имела общего с русскостью подданного Российской империи. К тому же эта русскость по существу ни политически, ни культурно русинов ни к чему не обязывала, кроме сентиментальной приверженности к своим же исконным православным обрядам, теперь уже не связанным с подчинением Риму. Перейдя в русскую епархию в массовом порядке, эти приходы, разбросанные по огромной территории, не столько подчинялись директивам епископа, как явствовало из признаний архиепископа Платона, сколько навязывали епархии свои собственные традиции и образ жизни, точнее, жили тем же укладом, которым жили веками и до этого, с поправкой на постепенную ассимиляцию в американском обществе. Именно свобода, царившая внутри русской епархии на огромной американско-канадской территории, и привлекла русинов с самого начала в православие из католичества с его жесткой дисциплиной. Американские католические епископы, в основном ирландского происхождения, на своем съезде в Чикаго в 1893 году решили применить собственные стандарты к католикам византийского обряда, то есть просто перевести их на униформный латинский обряд, «поскольку возможная потеря немногих душ греческого обряда несоизмерима с тем благословением, которое приносит дисциплинарное единообразие».[83]

Русские же епископы в Америке сознавали себя в большей или меньшей степени именно миссионерами, которые призваны строить церковь из этнически и культурно разнородного иммигрантского материала. Также собственный уклад, язык и обычаи сохраняли в этой епархии и другие национальные общины: сиро-арабская, сербская, отдельные греческие приходы, албанская община. Все они вели культурно-самостийное существование внутри единой организации русской архиепископии. Подобным образом устроились и карпатороссы с галичанами, с той лишь разницей, что теперь их церковный центр, переместившись в Санкт-Петербург, заменил собой Рим. При этом Святейший Синод, сверху и издалека решавший их церковную судьбу, оставался для них так же далек и недоступен, как до этого была Римская курия.

Однако при этом русская иерархия и духовенство, возглавлявшие епархию, стали для бывших униатов их голосом, толмачами и выразителями. Это было тем легче, что основная масса русинов-иммигрантов была настолько задавлена ежедневной борьбой за выживание на своей новой заморской земле, что они охотно препоручали своей отныне православной иерархии и духовенству выступать за них и от их имени, тем более что они

и сами себя признавали «русскими» – русинами. Но в самосознании русинов и их русских толмачей, таких как редакторы и издатели двух основных органов епархии: «Американского православного вестника» и газеты «Свит», слово «русский» значило совсем разные вещи.

Здесь следует подчеркнуть огромное значение «имени», мощь слова и риторики, которая в этом исторически, казалось бы, кратком и незначительном эпизоде приобрела поистине мировую зажигательную силу. Русины считали себя русскими, то есть гражданами уже не существующей, умопостигаемой Руси Киевской, которая, породив и Московскую, а затем и Петербургскую Россию, и Украину, уже не была ими узнаваема ни в той, ни в другой. Как указывает Пашаева, «прилагательное от "русин", как считают сами русины, не "русинский", а только "руский"».[84]

Для русской же иерархии и духовенства, подданных Российской империи, именно это подданство и принадлежность к русской православной церкви в земном политическом смысле, с государем императором во главе как политическим покровителем и защитником всех православных, и составляли их «русскость». Именно в этих терминах епископ Николай (Зиоров) в 1890-х годах объяснял американским властям, что православная литургическая молитва за царствующий дом и воинство не означает, что русские иммигранты, в том числе и иммигранты-русины, не лояльны к своему новому отечеству – Америке. Епископ утверждал, что церковь возносит эти молитвы за православного императора, потому что в его миссию входит защита всех православных во всем мире.[85] Как мы видели, и Победоносцев называл русинов-униатов в Австро-Венгрии, сочувствующих православию, или же в него переходящих и смотрящих на Россию, как на потенциальную моральную защитницу «лучшими и доблестнейшими людьми русской народности».

Для русинов же, перешедших в Америке в епархию русской Церкви, «русский» означало всего лишь несколько модифицированную форму их собственного самоопределения как культурно-автономной этнической группы, которая продолжает в духе преемственности со своим собственным прошлым строить свою культурную и религиозную жизнь в Новом Свете. Так, в миннеаполисском приходе самого о. Алексея Тофта[86], первом вошедшем в русскую епархию, возникло подряд несколько организаций с названиями «Русское женское общество» (1904), «Русское братство» (1907), «Русское библиотечное общество» (1908), «Русское театральное общество» (1911), хотя, по свидетельству одного из иммигрантов, в то время «в Миннеаполисе не было ни одного человека из России», да таковые и не имелись в виду.[87]

Такое понимание двух разных вещей под одним словом «русский» – типичный пример бахтинского двуголосого слова. Однако то, что описуемо в терминах поэтики и даже мифологии, привело, как мы увидим, к реальным политическим и историческим последствиям.[88] Здесь миф творит историю, а не просто ее осмысляет. Имя «русский» в применении к «русинам» превратилось в тот электрический ток, который средствами даже очень скромной массовой информации (русской газеты и журнала церковных ведомостей) быстро достигал столиц двух соседствующих империй и заземлялся в них на двух противостоящих враждебных полюсах. В российском истолковании русская православная церковь была неразделима с имперским государством, со времен Петра I инкорпорировавшим эту церковь в собственную бюрократию и практически содержащим всю американскую епархию из имперско-церковного бюджета. Поэтому для великоросского сознания русины, став православными и вступив в русскую епархию, стали тем самым если и не актуальными, то «почетными» подданными Российской империи. Таковое впечатление производили даже писания русского духовенства в Америке, уже хорошо осведомленного о специфике американских порядков, в которых религия – это целиком автономная сфера, не относящаяся к гражданской и политической. Тем паче – в России, а особенно в имперских кругах, такое понимание нового статуса русинов возникло автоматически, как самоочевидная новая реальность. Особую роль сыграл в этом «Американский православный вестник», исполнявший функцию епархиальных ведомостей. Он выходил два раза в месяц и издавался бесперебойно более двадцати лет до самого 1917 года, а потом продолжал выходить с перебоями еще полвека. Русская пресса в массе своей русинской епархии, возглавляемой российским духовенством и церковноначалием, превратилась в мощный свободный рупор почти угасшего или же угасающего москвофильского направления в самой Австро-Венгрии, рупор, разносивший эту идеологию сразу на три континента.