Но, как ни удивительно, Аллочкин оптимистический пыл немного поугас от более реалистичной и обыденной вещи, чем третья мировая. Все дело было в дочери. К беременности и рождению ребенка супруги-гедонисты Гировы относились совершенно спокойно, как к чему-то логичному, ожидаемому и само собой разумеющемуся. Это не нарушало их планов, которых у них, собственно, не имелось, и не было ни проблемой, ни событием вселенского масштаба. Но отличие маленькой Гали от своих родителей стало проявляться довольно скоро, и чем больше она подрастала, тем ниже опускались уголки рта смотревшей на нее Аллочки, принимая наконец более естественное спокойное положение. В младенчестве Галя почти не плакала и не нарушала режим сна родителей; вместе с тем она и не смеялась, на какой бы козе к ней ни пытались подъехать Павлик и Аллочка. Ни улюлюканья, ни сюсюканья, ни забавные рожи родителей не могли пробить щит Галиной безучастности, ее лицо оставалось все таким же равнодушным и даже немного надменным (насколько надменным может быть лицо младенца). Жена лишь недоуменно переводила взгляд с непрошибаемой дочери на мужа, и тот отвечал ей тем же.

Несмотря на то что разговаривать Галя научилась весьма рано, еще пока большинство ее ровесников только бы издавали нечленораздельные звуки, делала она это неохотно. Она не считала себя обязанной отвечать на глупые вопросы всяких теть о том, как ее зовут, как зовут родителей, сколько ей годиков и т.п. В основном ее интересовали ответы на ее собственные вопросы. Казалось, что она собирает информацию для осуществления некого хитроумного, или – как любил говорить Павлик – хитровыебанного, плана. Как-то раз, за ужином, обычно молчаливая, она без лишних церемоний перебила болтовню родителей, спросив:

– Что значит «Ковтнюки?» Почему наша деревня так называется?

Немного удивленные внезапно проявленным интересом, те переглянулись.

– Ну, – вызвался отвечать жующий Павлик, – ниче не значит. Просто «Ковтнюки», и все.

Галя нахмурила брови. Аллочка неодобрительно посмотрела на супруга и попыталась как-то реабилитировать его перед четырехлетней дочерью:

– Дорогая, папа хотел сказать, что, эм, географические названия не обязательно должны иметь какой-нибудь смысл. Иногда просто придумывают слово, которое красиво звучит… – Аллочка замолкла в ожидании ответной реакции.

Галя обвела взглядом обоих. Было заметно, что подобным ответом родители не оправдали ее ожиданий и не удовлетворили ее любопытства.

– «Ковтнюки» красиво звучит?

– Ну, мне кажется, что, эм… – замялась Аллочка, читая осуждение в глазах дочери.

– Я наелась. Спасибо, – Галя встала из-за стола и пошла к себе в комнату, прихватив свою плюшевую черную летучую мышь, которую всюду таскала за собой и всегда во время еды усаживала ее на отдельный табурет. Кухня и так была небольшая, но родительские возражения по поводу лишнего стула для игрушки, которую можно положить себе на колени, дочь отвергала. Павликово же неаккуратное замечание, что мышь вообще-то может подождать в комнате, казалось, вызвало бессловесное негодование Гали, которая не сказала ничего, но всем своим видом дала понять, что эта тема даже не обсуждается.

Оставленные наедине с ужином Павлик и Аллочка испытывали смешанные чувства. Это был и стыд за проявленное невежество, и печаль из-за неумения расположить к себе дочь, и даже некоторое возмущение ее резкостью. Впрочем, их периодические попытки выразить Гале свое недовольство каким-либо пунктом ее поведения им самим казались жалкими, хотя они не хотели в этом друг другу признаваться. Дело было то ли в их мягкости, то ли все в той же непробиваемости дочери. Да и ругать-то ее было особо не за что: она не баловалась, не шумела и не мешала им заниматься своими делами. Хотя иной раз они желали, чтоб она делала это все и сразу, а не была такой «маленькой высокомерной сукой», как сказал однажды пьяный Павлик, обиженный на очередное проигнорированное замечание. Аллочка, испугавшаяся, что дочь могла это услышать, конечно, надавала ему по губам за такие слова, но негласно его поддержала.

– Не спишь? – шепотом спросила мужа Аллочка, лежа ночью в кровати.

– Не-а. Ты тоже?

– Ага… Далось ей это название. Лучше б спросила, откуда берутся дети, ей богу.

– Думаешь, она еще не знает? Помнишь, как она увидела, как мы это самое?

– Да, у меня тогда мороз по коже пробежал. Иногда я ее боюсь… Еще эта мышь. Твоя мама не могла мишку ребенку купить? Или куклу? Нет же, всучила внучке какую-то черную крысу.

– Я же тебе говорил, что это Галя ее уговорила сшить ей мышь из потрохов других игрушек. Че ты на маму-то гонишь?

– Да ниче. Убедила бы ее, что кукла лучше. И возиться с шитьем не пришлось бы.

– Ага. Ты забыла, что с предыдущими куклами случилось?

Куклы, о которых говорил Павлик, кончили плохо. Насмотревшись каких-то военных фильмов, Галя решила отдать их под трибунал. В справедливом суде и следствии обвиняемым было отказано. Подсудимые приговаривались к высшей мере наказания. Куклы выстроились перед вырытой в огороде ямой, расстреливать их было нечем, поэтому, получив пинок, они все оказались в братской могиле. Родители были не в курсе процесса над куклами – предательницами родины, пока не пришло время собирать урожай и Аллочка не обнаружила пластмассовые останки на морковной грядке. Добиться же от Гали, за что именно поплатились преступники, не получилось. Военный судья Гирова сослалась на найденный ею где-то потрепанный плакат «Не болтай!», который ей очень импонировал, и сказала лишь, что детали дела засекречены, трибунал признал кукол виновными по всем пунктам и приговор пересмотру не подлежит. Поэтому, невзирая на попытки родителей, посмертной реабилитации кукол не произошло. С тех пор единственным верным соратником Гали была плюшевая летучая мышь, чье имя она никому не раскрывала; в противном случае пришлось бы отдать саму себя под трибунал за разглашение гостайны.

Когда пришло время Гале идти в школу, Павлик и Аллочка питали несильную надежду, что там она станет более открытой, социализируется. В детском саду она не социализировалась по одной простой причине: она туда не ходила. Все раннее детство она сидела дома с матерью-домохозяйкой или перекочевывала от бабушки к бабушке, причем каждая считала себя более опытной в искусстве воспитания детей и пыталась перетянуть одеяло – которое олицетворяла Галя – на себя. Тем не менее одолеть внучку не могла ни та, ни другая. Обе не выдерживали, когда она долго у них гостила, хотя сами настаивали на ее приезде, и в итоге просили о передышке Павлика и Аллочку, которые каждый раз, отправляя дочь к одной из бабушек, делали ставки, насколько ту хватит. Не в силах найти оправдание своим неудачам на педагогическом поприще, бабушки сходились на том, что во всем виноваты родители, вовремя недосмотревшие за ребенком. Что касается дедушек, те вообще не понимали, зачем так придираться к девчонке, она ведь никого не трогает, разве что задает иногда какие-то неподходящие вопросы. Юная Галина разделяла их непонимание, но вот неподходящими свои вопросы не считала: почему сложно рассказать, сколько им платят пенсии или когда они умрут?

Школу Галя восприняла как дополнительный источник информации. Она уже умела читать и писать, поэтому программа первого класса ее мало интересовала. Ей нужны были ответы. Она хотела знать, почему нет слов, начинающихся с «ы»; почему большинство ее одноклассников такие тугодумы; почему классная руководительница красит волосы в цвет, который ей совершенно не идет. С этими и многими другими вопросами она без стеснения обращалась и к самой учительнице, и к медленно соображавшим товарищам. Насколько это могло считаться успешной социализацией, было под вопросом.

– Если есть имя Любовь, значит, должно быть и Ненависть. Почему вас зовут именно Любовь Ивановна? Можно называть вас Ненавистью Ивановной?

– Нет, Галя. Я же не называю тебя другим именем. Анжелой, например. Вот и ты обращайся, пожалуйста, ко мне по моему настоящему имени – Любовь Ивановна.