Разум имеет первенствующую роль во всем, намечает цели деятельности, указывает пути для достижения этих целей, определяет отношения к Богу, ближнему и самому себе, властно господствует над любовью и ощущениями.
Ощущения впервые становятся бесправными, их отрицают во имя разума, что, конечно, неразумно, но не более неразумно, чем отрицание прав любви. Очень характерно, что неразумность отрицания прав ощущений будет вполне очевидна для многих наших современников, для которых неразумность отрицания прав любви была далеко не столь очевидной. Считая нужным тут же пояснить для тех, которые обвинят меня в нелогичности за то, что, говоря о царстве разума, я очень многое буду признавать в нем неразумным, как и здесь называю неразумным отрицание во имя разума прав ощущений, считаю нужным пояснить, что в царстве разума ничто разумно и быть не может, не только на той низшей степени дисгармонии злого, аскетического разума, отрицающего права любви и ощущений, о которой здесь идет речь, но даже и на высшей степени гармонии, возможной при царстве разума, когда любовь возведена им в степень почетного слуги и права ощущений признаны при условии уважения высших прав любви (разум + любовь + ощущения). Согласно единой, абсолютной, вечной истине правды Божьей, в христианской гармонии духа место первое принадлежит любви, ей надлежит царствовать. Пока разум добровольно и сознательно не уступит любви место первое, не станет на принадлежащее ему место второе, вся деятельность его ошибочна, и это прекрасно понято и выражено еще апостолом Павлом, говорившим о людях всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины[363]; знание надмевает, а любовь назидает[364]. Пока разум находится в положении самозванца, удерживающего при себе в положении слуги своего законного господина любовь, он не делает самого разумного, что он прежде всего сделать должен, без чего не могут быть разумными и дальнейшие его шаги: не додумался до истинного значения любви в экономии жизни мира и не уступил ей добровольно и сознательно подобающее ей место.
Бога или отрицают на квазинаучных основаниях, или подменяют туманною фикцией, или создают понятие о Нем по образу в подобию своему, считая Его неумолимым разумом, с холодным равнодушием взирающим на всех и вся, интересуясь только отвлеченными соображениями о деятельности установленных им законов и изобретенной им, построенной и пущенной в ход сложной машины мирового организма. Так как Христа не так удобно перекраивать по своей мерке и царственное значение любви слишком ярко выступает из примера жизни Его и ключом бьет из каждого слова в учении Его, чтобы возможно было игнорировать истинное значение любви, относясь к учению и примеру жизни Его хоть сколько-нибудь разумно, то и находят необходимым во имя разума отрицать божество Его, низвести до степени нормального явления, симпатичного, хотя и наивного философа и выбрать из христианства то, что находят наиболее пригодным для домашнего обихода, в жизни частной, семейной, общественной, государственной и международной. Во всяком случае, отношения к Богу носят менее позорный, менее кощунственный, менее грубо утилитарный характер, чем прежде. Бога стараются понять по мере сил, Христа изучают, из Его учения и примера жизни Его стараются извлечь все, что может послужить на пользу человечеству, сообразно тому, как понимают эту пользу, но не доходят более до наивной дерзости представлений о Боге как о грубом существе: жестоком, корыстном, взбалмошном и чванливом, по образу и подобию рабов ощущений, не смеют более пытаться подкупить Его дарами, бессмысленными оргиями буквы мертвящей и благочестивых упражнений, рабской лестью самодовольных грешников, приближающихся к Нему устами своими. Тут невозможность правильно понять и исповедать Бога истинного и Христа Его зависит от того, что философию христианства ставят на место вдохновения любви, а не делают философию верным слугою и другом царственной любви.
Мировоззрение настолько шире, разумнее и стройнее прежнего, насколько свободный разум и свободная наука выше слепого, грубого эгоизма скотоподобного раба ощущений.
Идеал: всеведение и всемогущество.
Нравственность: самоотверженное служение кумиру – науке.
Гордость сознательная, мотивированная, признаваемая за добродетель и даже за основу всей этики. Холодная надменность разумного существа, обоготворяющего разум и сознающего себя разумным.
Гнев проявляется всего чаще в форме оскорбительного презрения ко всему, что кажется неразумным и тем, что кажется провинившимся перед кумиром – разумом. Во всяком случае, тут гнев перестал быть тем диким, стихийным явлением, каким он был при господстве ощущений, не преображен любовью до таинства вдохновения святого гнева, а только умерен требованиями разума.
Эгоизм сознательный, мотивированный, признаваемый за неотъемлемое священное право под именем индивидуальности. Если прежде он был неизбежен потому, что у каждого свое чрево, тут он неизбежен потому, что у каждого свой разум. Вера в Бога без любви не может служить объединяющим началом даже и тогда, когда признают личного Бога, признают в теории и греховность эгоизма; от признания до реальной победы так же далеко, как от слова до дела; для признания достаточно логичной выкладки ума, для реальной победы нужна громадная духовная сила, возможная только как результат торжествующей, царственной любви. Тем более беспочвенна борьба с эгоизмом при вере в туманную фикцию пантеизма, если все люди – частичные проявления божества, нет смысла говорить о различии между добром и злом, всякая мысль и всякая похоть самого порочного существа – абсолютная правда и абсолютное добро, никакая этика невозможна, бессмысленно и всякое самоограничение, и всякое самоотвержение. Пока разум добровольно не подчинится любви, до тех пор эгоизм может быть только осужден в теории, но не побежден в действительной жизни; всего чаще его не осуждают и в теории, а, напротив, признают явлением вполне законным и даже восхваляют под названием сильной индивидуальности – трезвой практичности – чуждого сентиментальности, здорового взгляда на вещи и самый альтруизм допускают только на эгоистических началах и по эгоистическим соображениям. Во всяком случае, и эгоизм перестал быть тем диким, стихийным явлением, каким был при господстве ощущений; теперь он умеряется выкладками разума о необходимости согласовать требования своего эгоизма с требованиями эгоизма других. Отрицая права любви, издеваясь над жизненным значением любви и осмеивая, как неразумную, а потому и вредную утопию, организацию жизни на основах любви, верят в возможность стройной организации жизни на основах разума без любви, самое большее – при содействии расчетливого альтруизма, и не находят наивной утопией несбыточную мечту о примирении интересов миллионов холодных эгоизмов, гордых сознанием священных прав индивидуальности.
Уныние законное, неизбежное для поклонников разума, сознающих бессилие своего кумира отвечать на насущные вопросы о первопричинах и конечных целях бытия, о смысле жизни мира и земной жизни человека, сознающих безвыходное отчаяние своего бессмысленного, сознательно скорбного бытия. Тут иных выходов быть не может: или сознательная мировая тоска философов-пессимистов, или вера живая в Бога-Любовь, дающая разумный смысл самой деятельности разума и добровольное подчинение разума любви, или погружение в беззаботное пьянство жизни и унижение разума до позора рабства властным ощущениям.
Радость идейная и жестокая. На ней отблеск рая, насколько она зависит от постижения вечных законов жизни мира, и отблеск ада, насколько она равнодушна и неуязвима среди горя и страданий земного бытия.
Совесть математическая, как результат бесстрастных математических выкладок властного разума, и фальшивая, насколько в этих выкладках упущен элемент любви и его истинное значение.
Честь – плодотворное служение на пользу мысли и науке.
