По рассказам сопровождавших меня, всё произошло быстро и страшно… Сдёрнув со штанов ремень с солдатской бляхой, я умудрился издать ужасающий рёв, тем самым разогнав беснующихся подстрекателей. Освободив щенка, а после изловив главного палача, я связал браконьерскую петлю (необходимо заметить, что накануне этого события дед как раз обучал меня вязать различного вида и назначения петли и узлы), накинул её на запястье мучителя и, перекинув верёвку через турник, приподнял ушлёпка над землёй примерно на метр, зацепив другой конец верёвки за торчащий кусок арматуры…

Рассказывали, что корчащийся от боли малолетний мучитель так верещал, что повредил голосовые связки и пару месяцев изъяснялся шёпотом, но эти подробности я позабыл. Зато я прекрасно помню, как принёс домой маленького собакевича, как меня трясло и как я задыхался от слёз. Помню, что дед со Степанычем, только что начав вторую бутылку партии в шашки, успокаивали меня, и дед, налив мне глоток портвейна, приказал выпить, затем, взяв щенка на руки и осмотрев его, процедил сквозь зубы: «Вот же ж, блядь, фашисты! Мать их за ногу!» Потом вынул из ящика стола опасную бритву и резко полоснул по шкурке, на которой болтался обрывок крохотного хвостика. Вылив пузырёк перекиси на марлю, дед приложил её к ране бедного барбоса.

Не забыть мне пузатого и лысого гаишника дядю Валеру, отца вздёрнутого мной мальчика-колокольчика, который спустя пару часов ворвался к нам в ограду и, брызгая слюной, угрожая серьёзными связями, сулил мне колонию для малолетних, а деду как минимум штраф.

Мой дед был мудр и физическую силу супротив хама не применил, хотя тот его откровенно провоцировал. Однако с некоторыми яркими лингвистическими приёмами не совсем-таки литературных фразеологизмов (которые своевременно дополнял Степаныч) дяде Валере ознакомиться пришлось.

Я бы с радостью пересказал читателю весь смысл взаимодополняющих уверений и пожеланий в адрес папаши отрока-живодёра, но привитая мне дедом порядочность описать сие слово в слово не дозволяет. Однако было бы неправильно, если бы некоторая недосказанность зияла брешью в симфонии моего повествования. И если бы я дерзнул озвучить всю полноту этого эпического монолога словами и выражениями, не так ярко порочащими прекрасную русскую словесность, то выглядело бы это примерно так:

«Какого, падшая женщина, мужского начала ты… презерватив штопаный, изволил так нагло и без приглашения явить людям тут свою гомосексуальную физиономию? Содомит, падшая женщина! Ты, падшая женщина, милиционер обнаглевший, заклеймивший себя сношениями с заключёнными в острог гражданами! Ты зачем пришёл, сука?! Ты, сука, падшая женщина, крайняя плоть с глазами! Уходи, пока я тебе не помог! Отправляйся в заражённые венерическими заболеваниями интимные места! Гомосексуалист ты пассивный, и сынок твой гомосексуалист фашистского толка! Ступай, контрацептив, да поспешай в женск…»

Стоп! Хватит! Какая мерзость!

(Уникальное явление – русский язык! Вот интересно, мне одному думается, что русский мат по природе своей более деликатен и приятен на слух в некоторых случаях? М-да. Ну да ладно.)

В общем, пока я кормил щенка хлебом, размоченным в молоке, дядя Валера ретировался. Дед и Степаныч какое-то время курили, рассуждали и что-то решали между собой. Потом старики ушли, прихватив портвейн и шашки. Вечером того же дня всех троих участников конфликта можно было наблюдать около водокачки, сидящих на лавочке и рассуждающих о неплодотворности дипломатических отношений в среде некоторых политических лидеров.

Гроза, как говорится, блеснув молнией, прошла стороной. Мужики поговорили и мирно разошлись. Наш мученик перестал плакать, наелся и больше напоминал теперь мячик с лапами. Довольный щенок безмятежно дрых в кресле, выпятив белое пузо с розовой пипкой. А я, прослыв героем, ещё долгое время не испытывал недостатка во внимании и приятном обхождении со стороны всех барышень, проживающих на нашей улице.

Щенку дали кличку Тюпка, и прожил он с дедом до конца своих дней. Породы он был табуретно-сосисочной, но, как говаривал дед, умнее и преданнее пса он никогда не встречал. Правда, имелась у этого барбоса одна странность, которую среди представителей собачьего народа наблюдать мне ни разу не доводилось. Этот милый пёс очень любил полакомиться бычками. Нет, не теми бычками, которые в томате, а настоящими, брошенными на землю окурками! Причём окурки он ел исключительно от сигарет без фильтра, так называемых овальных. Такие как раз курил мой дед – марки «Полёт». Как-то, сидя с дедом на лавочке, я поинтересовался: отчего, мол, Тюпка окурки лопает только без фильтра? На что мой дед серьёзно и утвердительно ответил, что овальные сигареты гораздо полезнее, и в них, несомненно, намного больше витаминов, нежели в современных сигаретах с фильтром. Не знаю, верна ли была его гипотеза, но мне тогда казалось, что причиной Тюпкиного пагубного пристрастия была травма его тяжёлого детства.

С тем парнем, сыном дяди Валеры, я примирился. Увы, сейчас не припомню ни имени его, ни даже лица. Знаю, что умер он от героина в конце девяностых. Горный Гигант, каким он был и каким я вижу его иногда во снах, снесло, стёрло, окунуло в Лету. Теперь только случайные звуки и запахи заставляют вдруг вздрогнуть и ненадолго мысленно вернуться туда, где до сих пор лето – и как будто бы оно вечное. Туда, куда так хочется опять, но невозможно возвратиться.

Присаживаясь на перевёрнутое ведро, стряхивая с себя пыль и откашливаясь, я смотрю на улицу в небольшое замызганное оконце полуподвального помещения. Вижу ноги прохожих, идущих куда-то по своим делам. Среди строго наглаженных брюк и джинсов то и дело мелькают похожие на солнечных зайчиков белоснежные гольфики в изящных туфельках. Это шагают по улице школьницы, чей искренний восторг объясняется волнующим явлением природы: ВЕСНА! Многим, наверное, известно то головокружительное ощущение счастья, которое зарождается где-то внутри с первой мартовской капелью, затем просыпается, сладко потягиваясь, в апреле и, наконец, в мае – под запах грозы – вырывается наружу, взрываясь и искрясь на солнце каплями игристого, пьянящего чувства.

Я радуюсь за них и радуюсь вместе с ними, сидя в сыром подвале, собирая в мусорные пакеты ценное барахло, в течение долгих лет накапливаемое моими недалёкими предками. И если бы не это объявление, составленное в строгой, почти угрожающей форме, где «до 27 мая жильцам убедительно предлагается очистить подвальные помещения во избежание конфликтов между жильцами в связи с модернизацией подвальных помещений» (бред какой-то), я бы ни за какие коврижки не стал бы в эти весенние дни вдыхать пыль веков, перебирая полуистлевшие тряпочки и бумажечки. Но чего не сделаешь во имя модернизации и во избежание конфликтов!

Старые лыжи, пробитые кастрюли, кипы газет, прожжённые штаны, клюшки, поломанные утюги, швабры, фотоувеличители и десятки килограммов когда-то, наверное, приобретённых по блату, но уже испортившихся фотореактивов теперь носят характерное и смешное название – тряхомудия.

Уже почти четыре часа ощущая себя археологом, я рассуждаю сам с собой, злюсь и не могу найти ответ на таинственную загадку – почему сразу нельзя было всё это вынести на помойку, ё-моё?! Обливаясь потом, кряхтя и упираясь ногой в полочную стойку, я пытаюсь вытянуть остатки ламповой радиолы, но слышу треск и, чихая от пыли, уже лежу, заваленный коробками, мешками и старыми чемоданами.

Нелестно отзываясь о модернизации подвальных помещений, разгребая узлы и тюки, я пытаюсь присесть на чемодан, который трещит подо мной и разваливается, рассыпая вокруг меня всё содержимое. В треснутом шифоньерном зеркале я вижу своё отражение – взлохмаченного мужчину с физиономией только что закончившего смену шахтёра. Он улыбается мне, а я ему.

Желание поскорей уйти домой и принять душ куда-то пропадает, когда я вдруг обнаруживаю свои школьные тетрадки, дневники и альбомы для рисования, которые разбросал вокруг меня внезапно треснувший чемодан.