На праздники бабушка и дед позволяли себе немного расслабиться. Они покупали пару бутылочек портвейна «Талас» и, сидя в саду, тихонечко выпивали. Засим долго рассуждали, вспоминая свою непорочную молодость, и недоумевали, в кого же мы с Женечкой «такие черти» уродились. Вдоволь наговорившись, старики не прочь были вздремнуть на свежем воздухе. Бабушка – на панцирной кровати, установленной под раскидистой грушей, а дед на старом полосатом матраце, брошенном неподалёку в густую траву.

Уютом и покоем дышал Горный Гигант в майские праздничные дни. То тут, то там пролетала подгоняемая лёгким ветерком синяя ароматная дымка, сулящая всем ребятишкам угощение в виде чебуреков или шашлыка. Отовсюду доносились смех, звон посуды и иная семейно-бытовая возня. Ближе к вечеру в обнимку с облаками по небу плыли нестройные мелодии застольных песен, в основном почему-то плаксивых. В такие дни дети на улицах блаженствовали. И взрослые, не обременённые обязанностью выходить на следующий день на работу, навещали соседей, обменивались угощениями и, сидя на лавочках, болтали о всяких пустяках.

Местной детворой решено было на поляне печь картошку и жарить колбаски на палочках. Надо отметить, что на праздники это было традиционным ритуалом. Взрослые не осуждали такую затею, а порой и сами присаживались к костерку. На поляне для этого дела был даже устроен этакий очаг – специальная ямка для костра, выложенная изнутри камешками и кирпичами. Все мигом разбежались: кто за картошкой, кто за колбасками, кто за солью. Мы с Женечкой ринулись в наш сад, потому как поджаривать колбаски принято было исключительно на сухих фруктовых веточках. Старики наши, посвистывая, безмятежно дрыхли и видели седьмой сон. Прихватив с собой остатки их трапезы, наломав сухих веток, мы уже было собрались уходить, как вдруг мерзопакостная идея пришла мне в голову.

– Может, выпьем? – предложил я сестрёнке, указывая взглядом на бутылку «Таласа», в которой оставалось чуть больше половины.

– Ты что, дурак, Максим?! Нельзя… Го́спод очень сильно обидится! – с дрожью в голосе ответила Женечка.

– Хм… На них же не обижается, – парировал я, показав пальцем на бабушку с дедом.

– Но деду же не шесть лет!

– Ага, и даже не тринадцать, – сострил я и расхохотался. – Короче, ты как хочешь, а я выпью.

Налив себе полстакана, я громко выдохнул и махом проглотил тёплую жижу. Меня передёрнуло, и я, откусив яблоко, победоносно взглянул на Женечку.

– Ну как? Вкусно? – спросила Женечка, скорчив брезгливую мину.

– Нормально! – крякнул я в ответ, чувствуя разливающееся внутри тепло.

– Ну ладно. Я тоже буду! – решила Женечка, пока я догрызал яблоко.

– Молодец, Женька! Настоящий солдат! – Я налил ей полстакана и порекомендовал представить, что это компот, не нюхать и выпить быстро, как лекарство. Женечка опрокинула содержимое, выпучив глаза, застыла на месте. Простояв так секунды три, она широко открыла рот и громко рыгнула. Я дал ей яблоко, и мы побежали на поляну.

Было очень легко и весело. Мальчишки разводили огонь, дети помладше резвились, дурачились, собирали мелкие щепки и ветки для костра. Вечерело. Уже стали поджаривать колбаски, когда я заметил, что Женечки на поляне нет. Я помчался в сад. Дед с бабушкой уже проснулись и ушли в дом. Ужас! Дома сестрёнки не было! Я обыскал все параллельные улочки, все проулки. Женя исчезла! Я бегал, выспрашивал и звал. По спине то и дело носились холодные мурашки. Сердце колотилось даже в ногах. И сам я превратился в одно большое бьющееся сердце. Я представлял себе жуткие картины!

Уже темнело, скоро бабушка должна была позвать нас домой. Я зашёл за ограду и, присев на завалинку, обхватил руками голову. В тот момент я всё был готов отдать, только бы Женечка оказалась рядом.

– Какая же я позорная сволочь! – повторял я вслух всё громче, пытаясь зажать ладонями стучащие виски. Входная дверь вдруг открылась, и жёлтый свет упал на ведущую в сад дорожку.

– Ну где вы там? – строго спросила бабушка. – Давайте живо! Чай, умываться и спать!

– Да, уже идём, – ответил я, не представляя, что сейчас начнётся. Я готов был разрыдаться, когда листы железа, покрывающие крышу, вдруг глухо загудели, и сверху на меня посыпался какой-то мусор. Отскочив, я увидел сидящую на крыше Женечку, которая, зевая и потирая глаза, спросила:

– Максим, а почему ты сволочь?

– Женька! Женька! – заорал я. – Ты что, на крыше? Слазь немедленно! – Я выругался и подставил лестницу.

Наутро Женечка рассказала мне, что прекрасно всё помнит. И как мы пили «Талас», и как играли на поляне, и как разводили костёр. Потом ей, понимаете ли, ужасно захотелось спать, и, чтоб никто не мешал, она по дереву вскарабкалась на крышу и уснула. На мой вопрос, почему именно на крышу, Женечка пожимала плечами и придурковато улыбалась. Слава Богу, что это приключение закончилось именно так!

Мне очень неприятны истории про несчастных, страдающих от чего бы то ни было животных. И это вовсе не по причине некой брезгливости или моей болезненной восприимчивости, а лишь потому, что гнев мой в адрес любителей глумления над бессловесными Божьими созданиями всегда перерастает в бурю эмоций и лавину проклятий! Хочется рвать и метать! Немыслимые по своей природе жесточайшие казни, болезни и неминуемые мучения представляются мне в виде возмездия дерзнувшим намеренно обидеть животное! И так было всегда. Проявление любви и уважения к зверям и птицам с пелёнок привил мне мой дед. Это сейчас, спустя несколько десятков лет, порывы моего негодования, как правило, заканчиваются тахикардией и успокоительными каплями. А ведь тогда моя юношеская горячность однажды чуть было не подвела меня и моего деда под монастырь.

Летние дни, проведённые с дедом, не баловали особым разнообразием. Лопата, грабли, огород, тележки с навозом и углём, дрова и ненавистные колорадские жуки, несомненно, оправдывали соль пословицы «Готовь сани летом…», а также физически благотворно влияли на развитие моей мускулатуры, выдержки и смекалки.

Жизнерадостность моего деда совершенно не позволяла нам прозябать без дела. Помимо дел ежедневных, касающихся земельно-огородной сферы, деда преследовало чувство постоянной недореализованности в плане усовершенствования комфортабельности жилища и территории, к нему прилегающей.

Будучи рационализатором не только по профессии своей, но и по призванию, рационализировать дед мой прекращал исключительно по выходным и большим праздникам. Пара бутылок портвейна в компании соседа и шашки-рюмашки, как правило, сопутствовали его праздному времяпрепровождению.

В такие дни на правах трезвомыслящего хозяина мне, тринадцатилетнему мужчине, приходилось инспектировать рацион местной флоры в качестве своевременного полива и фауны – в количестве десяти кур с петухом, двух сторожевых барбосов и кота. Дед, как упоминалось ранее, души не чаял в своих питомцах. И вовремя не накормить их или не убрать за хохлатыми и лохматыми для нас казалось деянием преступным…

Последнее воскресенье бархатного августа – святой для моего деда день, ДЕНЬ ШАХТЁРА. Во второй половине дня мой дед и живший неподалёку сосед Степаныч, будучи тоже шахтёром (а шахтёров, как известно, бывших не бывает), не нарушая праздничной обрядности, упражнялись в игре в шашки. Я же, не обременённый делами хозяйственными, совершал променад в компании двух джентльменов, развлекая местных дам светскими беседами и игрой в асыки (кости). Ничто, казалось, не могло омрачить нашего приятного моциона, если бы не внезапный душераздирающий визг, услышанный нами со стороны водокачки. Мы помчались на место событий, и открывшаяся нашим взорам картина заставила меня и моих приятелей содрогнуться, а наших дам, не сумевших сдержать вопль ужаса, – бежать прочь от гнусного зрелища!

За водокачкой, суетясь и хихикая, копошилась шайка малолетних садистов, измывающихся над щенком, привязанным верёвкой за задние лапы и перекинутым ими через перекладину турника. Этот сброд девяти-десятилетних дикарей улюлюкал и вопил, в то время как один из негодяев тупым полотном ножовки по металлу пытался отпилить хвост несчастному созданию. Даже сейчас мне затруднительно припомнить всю последовательность моих деяний, ведь, по всей вероятности, на тот момент я находился в состоянии аффекта.