Его они раздражали, глубоко и остро. Они заставляли его чувствовать себя грязным

Когда Уоррен вспоминал, как чиста и прекрасна была Лаванда, внутри, помимо чувства восхищения, начинал ворочаться беспокойный склизкий ком, который хотелось выбросить оттуда немедленно.

Лаванда целомудренно хранила себя до брака, а вот он…

Уоррен нахмурился. Кровь прилила к лицу; он обмахнулся коробкой, чтобы хоть как-то согнать жар.

Это было последнее лето, что он ездил в лагерь, и тогда казалось, что уходит целая эпоха. Уоррен был разочарован жизнью, как и любой подросток; он заранее ностальгировал по времени, которое не вернуть, и был сведен с ума гормонами, заставлявшими реагировать на каждый оголившийся фрагмент кожи.

А ее звали Мэйси. Она тоже переживала и тоже не хотела терять ускользающее из пальцев детство.

Они потеряли его вместе, на узком старом матраце двухэтажной кровати в ее домике, пока остальные были на обеде.

Уоррен знал, что больше никогда ее не увидит, знал, что она больше не напомнит ему о том, что он сделал, пока Лаванда ждала его где-то там. Не знал только, что воспоминания будут с ним всегда.

Когда он выпивал, они казались ему даже забавными. Не как в остальное время.

Семь долларов, десять долларов, четырнадцать долларов.

Целый стенд на любой вкус и цвет. Действительно на любой.

А потом была Тина. И это было… вообще это тоже было летом. На берегу океана, кажущегося бесконечным с пляжей Калифорнии, куда они ездили с родителями в последние годы.

Лаванда уехала к бабушке куда-то в Айову, но обещала писать ему. Она и писала. И Уоррен ей писал. Конечно, не о том, как познакомился на пляже с местной девчонкой, и точно не о том, как каждую ночь ускользал с ней на пляж, чтобы насладиться тем, как дерзко она стаскивала с него плавки и как раскачивались ее маленькие груди над его лицом, когда она каталась на нем.

Их никто ни разу не застал, никто не объяснил, насколько это неправильно. Как будто он не знал этого сам и не жил с этим лишь ожиданием того, когда они с Лавандой закончат учебу и смогут заняться семьей. Ожиданием, сладящим терпкие воспоминания о грехах отрочества.

Да и только ли отрочества…

Малиновые, персиковые, банановые. Казалось, что речь идет не об интимном средстве, а о каких-нибудь кексах.

На коробках игриво поблескивали фрукты и наверняка привлекали внимание не только целевой аудитории.

Уоррен заметил, как на какой-то из них за соседней кассой показал ребенок, а мать мягко убрала его руку и отвлекла внимание шоколадным яйцом.

Со вкусом тыквенных семечек. Это больше походило на розыгрыш. Кому придет в голову надеть на личные органы что-то, что на вкус, как тыквенные семечки?

Не только девушки прошлого заставляли Уоррена чувствовать вину за свою порочность.

Каждый раз, когда Лаванда вздрагивала от прикосновения к своей руке и поднимала на него искрящиеся глаза, Уоррен сглатывал, думая о себе.

О том, что не прошло и дня с начала его полового созревания, чтобы он не уделил своему телу особое время. Это было ужасно, но он не мог заснуть, чтобы не дотронуться до себя.

И со временем это становилось все хуже. Если раньше его заводило все подряд, потом он специально находил эти журналы и картинки в интернете. Трогал себя не только, чтобы побыстрее закончить, но изучал свое тело, отмечая, как реагирует в разных местах.

После очередного оргазма Уоррен чувствовал, что надо как-то остановиться и сосредоточиться на чем-нибудь другом. Чувствовал себя гадким и озабоченным, моя руки. Он принимал твердое решение касаться своего члена только в туалете и при купании, и уж точно не испытывать себя в других местах.

Но следующим вечером вновь никуда не мог деться от косящего его светлые помыслы желания.

Иногда Уоррена посещали мысли, что в этом нет его вины. Ведь это… все? Все они, люди, выпячивали эту часть жизни, сводя с ума. Сексуализированные образы женщин и мужчин в рекламах, на билбордах, об этом говорили в сериалах и кино, наверное, и в мультфильмах. И даже в магазин за конфетами нельзя было сходить, чтобы не натолкнуться на это.

С усиками, пупырышками, супертонкие, для анального секса.

Они не стеснялись показывать, как именно будут заниматься этим, и, вероятно, даже гордились этим. Особенно парни помладше, которые брали их с таким апломбом, как будто добились чего-то великого в своей жизни.

Уоррен тратил деньги на конфеты, но кому-то это было недостаточно сладко.

Десять, четырнадцать… двадцать семь. Двадцать семь долларов за пять презервативов. Кому бы пришло в голову тратить такие деньги на пять оргазмов?

Очередь двигалась медленно, и пачка была прямо перед глазами.

Вишня, двойная смазка, суперплотность, рифленые, естественные ощущения.

Наверное, и отлиты были из божьих слез, судя по цене.

Уоррен рефлекторно облизал пересохшие губы. И такое кто-то брал.

– Если ты купишь эти презервативы, я трахну тебя в задницу.

У Уоррена отлила вся кровь от лица. Он почувствовал себя пойманным на чем-то непотребном, прежде чем осознал, что говорить могут не ему. Но… кому же?

Он сглотнул и постарался принять самый невозмутимый вид, оборачиваясь.

Сердце сжали холодной липкой рукой и резко отпустили.

Сзади стоял хлыщ гоповатого вида. Стоял и ухмылялся настолько надменно, что стало ясно: фраза принадлежала ему.

Уоррен испытал облегчение. Это просто какой-то хулиган.

Весь потрепанный, как дворовой кот. С острыми чертами лица и неровно обструганными волосами, кончики которых, вероятно, когда-то были осветлены или окрашены. На нем была поношенная кожаная куртка не по размеру, возможно, отцовская или старшего брата. Но серьга в ухе и грязно-желтые глаза его блестели так самодовольно, что сомнений не оставалось – нарывается на конфликт.

Уоррен никогда не поддавался на провокации. Воспитанный в лучшем христианском духе, он не держал обид и отпускал быстро.

Он поймал взглядом помятую сигарету, заткнутую за ухо парня, и хотел уже отвести глаза, потому что очередь двинулась, когда тот вновь улыбнулся и прошептал одними губами:

– Я серьезно.

Уоррен смог только отвернуться и вздернуть брови. Не то чтобы к нему раньше не подкатывали парни, все же он сам был недурен собой и хорошо сложен. Но чтобы так? На кассе? Намекали на… это?

Это было возмутительно. И смешно. Где он, успешный студент, почетный член методистского молодежного братства и без пяти минут счастливый семьянин, и где этот коротышка в старой потертой куртке.

Уоррен еще раз обернулся, чтобы убедиться, что впечатление осталось правильное.

Хлыщ не ожидал, что он посмотрит на него второй раз. Он уже пялился куда-то в сторону, насупившись, как совенок. В его руках была только пачка сигарет. Кэмел.

Заметив взгляд Уоррена, он вновь улыбнулся, хотя уже и не так уверенно, как первый раз.

Ну, как он и думал. Всего лишь задира, который не умеет общаться.

Уоррен шагнул вперед, приблизившись к кассе еще на пару дюймов.

Интересно, имел ли он действительно в виду, что…

Уоррена тронул озноб. Он просто на секундочку представил, что его кто-нибудь… туда.

В своих исследованиях себя он зашел достаточно глубоко. Но чтобы делать это с кем-то… Уоррен никогда не думал об этом раньше. То есть это не тот вид активности, который следовало практиковать благовоспитанному человеку из хорошей семьи. Особенно тому, кто собирается сочетаться браком с любимой девушкой и больше не помышлять о подобного рода утехах.

Уоррен откашлялся. В горле пересохло. Он почувствовал напряжение. Ему не нравились его мысли. Все это сразу очень давило. Этот парень сзади, его слова, вот эти все презервативы и люди, которые их использовали.

Хлыщ стоял очень близко, и хотя, вероятно, уже не был заинтересован в нем, вкинув свою смешную шутейку, Уоррен не мог перестать думать.