Объявили посадку на автобус Севастополь-Черноморское. Потапыч потащил чемодан к автобусу, Марина поковыляла следом. Перед прощаньем они долго и смачно целовались.
За автобусным окном лежала крымская степь, Марина смотрела в эту степь и думала – одно и то же, одно и то же – в рейс, скорее в рейс! Вот Лёше повезло, уже скоро он уйдёт в моря на целых полгода. Болело внутри от зависти. В который раз Марина пожалела, что не родилась мужчиной. «Главное чтобы это тебе в жизни пригодилось» – вспомнила она заповедь отца и поняла – родители не примут Потапыча, и Марине будет стыдно перед родителями за свою любовь и за потраченное время. А ведь она могла познакомиться с Лёшей раньше, и, возможно, тогда бы жизнь её пошла по-другому.
Может она влюбилась только потому, что оказалась совершенно одна в чужом городе? Тогда ещё не появились у неё друзья в универе, и Марина увязла в беспрерывной всепоглощающей тоске. Особенно ярко помнила, как ехала в Севастополь, где её ждала грязная неухоженная общага и дуры соседки, и Марине хотелось выть на весь автобус. Потапыч встретил её на автовокзале поздно вечером, и Марина чуть не шлёпнулась перед ним на колени от благодарности – можно не ехать в общагу, можно гулять хоть до утра, обниматься и целоваться. Чтобы она делала, если бы не Потапыч?
Была и другая проблема – Марина боялась забеременеть. Залёт – и мечты о море, о рейсе, о великих людях пойдут прахом. Её неугомонное сознание, встревоженное возможностью забеременеть, отметало всё лишнее и представляло только крупные и самые очевидные неприятности. Марина боялась потерять месячные и при задержке старалась успокоить себя – это из-за постоянного стресса. А ещё из-за вечных переездов туда-сюда, то в Севастополь, то в Черноморское – и переезды могли сбить цикл, конечно же. Она изучала по интернету симптомы беременности, применяла симптомы на себя, и пугалась того, как способно измениться её тело.
Мама как-то сказала дочери: «Знаешь, лучше быть одной» Признание матери поразило Марину. Она любила свою семью, любила жизнь, которую они вели втроём, Марина, отец Арлен и мама Наталья, любила свой дом и пгт Черноморское. Но однажды Марина поведала Потапычу:
– Отец очень долго изменял матери, когда я совсем маленькая была. Мама мне сама об этом рассказывала.
– Тебя это травмировало? Детская травма, типо того?
– Не это, а как бабушка отреагировала: «Выбрала, теперь терпи» Так и сказала – сама выбирала, теперь терпи. Как меня её слова возмутили. Неправильно терпеть. Неправильно. Хотя… уйди тогда мама, не было бы всего, что мы имеем сейчас. В общем – я не знаю.
Отца Марина не хотела винить, родная кровь всё оправдала, и Марина думала о поступках отца, как о чем-то неизбежном, но в итоге преодолённом. Отца Марина уважала. Его работоспособность, усердие, упёртость восхищали Марину. Одарённый мастер, Арлен имел руки поистине умелые. Изучая, как отец работает, Марина хотела мастерить и чинить все вещи на свете. В нынешний её приезд Арлен смастерил для дочери якорь – из дерева, покрытый лаком, размером с ладонь. Марина решила, что как талисман возьмёт якорь обратно в Севастополь и никогда с ним не расстанется.
Сидя на кухне, в один из вечеров, Марина жаловалась отцу на учёбу.
– Все методички с ошибками, заниматься по ним невозможно. Я хочу уже закончить этот долбанный универ, меня всё в нём бесит.
– Тебе надо было на что-то другое поступать, ты же девочка, я тебе с самого начала говорил, что девочке на твоей специальности не место.
– Да методички везде одинаковые. А там с бабами сидеть. Ты не представляешь, какие они дуры и шлюхи. Они даже не понимают, что остойчивость и устойчивость разные слова. Ты представляешь?
Арлен засмеялся, и Марина засмеялась вместе с ним. Пусть родители сегодня радуются! По приезду домой у Марины разыгралось желание создавать повсюду уют.
– Закончила я свой курсач по судовой лебёдке, сошлись у мои расчёты. Препод сказал, что у меня талант.
– Я тебе такую лебёдку могу в гараже сделать на раз-два.
Вернулась из больницы, где работала, мама. Пахло от неё уличной жарой, а рыхлое уставшее лицо зарумянилось, повеселели глаза.
– Сейчас вы посмеётесь, – Наталья достала из холодильника кастрюлю сытного наваристого борща, разлила в три тарелки. – К нам на работе сегодня парня привезли с дезодорантом в одном месте.
– В жопе? – тело Арлена налилось энергией, и Марина поняла, что вот-вот раздастся громоподобный хохот, который сотрясёт их двухкомнатную квартирку.
– Ой, – Наталья укоризненно взглянула на мужа, поставила на стол тарелку с мягким и сладким хлебом. – Такой шариковый дезодорант, мы с девками усыкались, зачем он вообще его туда засунул.
Но хохот не сотряс квартирку. Арлен стал серьёзным и тоном сострадательным, и вместе с тем насыщенным трагической мудростью произнёс:
– Бедный же его отец, каково ему узнать такое о собственном сыне.
– Отец бледный весь стоял, на нём лица не было, нам так жалко его стало.
– Я бы своего сына убила за такое, – проговорила Марина. – Как можно так своего отца подставить?
– Мы ржали с девками, дезодорант себе в задницу засунуть, упаси боже, – Наталья выдохнула, расставила тарелки с подогретым в микроволновке борщом, и все трое принялись ужинать.
Марина наслаждалась семейным единением. Было в том вечере что-то крепкое, цементирующее. И в сердце Марины росло такое же крепкое чувство, она смирилась, и отдых, о котором мечтала перед приездом домой, случился с ней.
Но на следующий день, когда отец уехал на вахту, мама неожиданно обмолвилась о займе. Это был небольшой займ «до зарплаты» в какой-то мелкой кредитной организации. Марина поняла: никто денег ей для съёма комнаты не даст. Придётся возвращаться в общагу, и существование там будет тянуться, и тянуться, будет окутывать вязкой тоской. Марина пришла в бешенство. «Нахрен оно мне надо? Почему я не могу нормально жить? Почему одним всё, а другим ничего? Почему я родилась в каком-то задрипанном посёлке, в семье, где денег вечно не хватает?» Но тут же Марина одёрнула себя, и ужас подкрался к ней. «Да что же я такое говорю?» Она поглядела на мать, такую усталую и несчастную, скорее всего недовольную своей жизнью, и слёзная жалость вскипела в Марине, и она почувствовала настоящее физическое родство с этой женщиной. Но удовлетворение не появилось, а было как на Братском кладбище – ожидание скорого краха.
– У соседей на даче я такой красивый цветок видела, – сказала Наталья. – Постоянно мимо на работу хожу и смотрю на этот цветок. Такой красивый. Выкопать чёль ночью.
– Пошли, выкопаем.
Марине до одури захотелось оказаться на чужой даче и выкопать чужой цветок.
– Не, – сказала мама. – Или пошли?
Дождались ночи, взяли из сарая лопату и потопали к дачам. Цветок рос на участке, обнесённом деревянным кольчатым забором, таким старым и гнилым, что зелёная краска на нём потрескалась, осыпалась, а то, что не осыпалось, можно было отцарапать ногтями. Забор тонул в перекрученных зарослях ежевики.
– У них нет собаки? – спросила Марина.
– Не знаю, – протяжно ответила мама. – Ой, а если у них собака?
Марина нашла место, где ежевика не так пышно росла и оглядела холодный участок. Сквозь темноту вырисовывались деревца, ещё не возмужалые, с тонкими нежными веточками, и серая коробка дома с безжизненными окнами.
– Нет, кажется, у них собаки, – Марину толкало вперёд сквозь заросли, будто стоит ей ступить на чужой огород, и станет Марина лучше и сильнее.
Начали карабкаться через забор и кусты. Зашуршала ежевика, колючками вонзилась в одежду. На Марину ни с того ни с сего напал смех и она сомкнула рот, надулась, покраснела и от избытка воздуха и смеха звонко крякнула.
– Ты чё? – Наталья вперилась глазами в Марину.
– Какой хернёй мы занимаемся, рассказать об этом кому-то, он бы с ума сошёл.
Мама фыркнула и махнула рукой. Цветок рос на грядке между ползучей тыквой и мёртвым почерневшим миндалём. Марина не нашла в цветке особой красоты. Она не могла сказать, что за цветок перед ней. Но сердце горело. Необходимо выкопать этот цветок и унести домой – вот варварство и хамство, и душа подпитывалась варварством и хамством. А хозяева? Что скажут они завтра утром? Поймут ли, кто их одурачил? «Это я сделала, вот она я, стою перед вами, а вы ничего не знаете, не знаете», – сжимая лопату, фантазировала Марина.
