Она не сообщает ничего нового, но мне все равно нравится ее слушать. Ее голос – очень твердый и очень мирный – ассоциируется у меня с утесом. Утес стабилен и неколебим, и если ты не несешься на него суденышком в шторм, он абсолютно безопасен для тебя. Он надежен, и на нем можно спокойно и счастливо отдыхать недалеко от неба.

- Люди ищут покой в монастырях, в отшельничестве, в снадобьях, - сказала она мне незадолго до встречи с зирелой. – Все это ерунда. Настоящий, здоровый и честный покой – только в земле.

Клеменс – типичная представительница своего народа. Эти люди с рождения до смерти возятся в земле, черпая из нее силу, и сливая в нее скверну. Они пропитываются пылью, дышат влагой, воспевают дождь, молятся солнцу. Тяжело работают, радуясь тому, что каждый день труда обогащает их, укрепляет, облагораживает. Они никуда не торопятся, ничего не выбирают, ни с чем не борются, кроме засухи и сорняков. Ничего не боятся, и никого не пугают. Никого не унижают и не превозносят. Плардовцы и зодвингцы считают их простаками, смотрят пренебрежительно и почти брезгливо. Они на самом деле простаки, но это прекрасная, высокоразвитая простота.

- Мы с тобой нашьем мешочков, чтобы собрать больше трав, - говорит Клеменс, ловко срезая очередную зеленую веточку. – В растениях не меньше мощи, чем в металле. Только это другая мощь, тихая. В основном, добрая, но бывает и злая.

Да, бывает и злая. Бывает землецвет. Яд для стрел наемников Клеменс изготовила своими руками. Все ингредиенты для него она собрала в этом лесу. Яд можно полностью собрать в этом лесу, а противоядие – нельзя.

- Осторожно, не упади, - спокойно говорит она, ловя меня за плечо, когда я спотыкаюсь и теряю равновесие. – Я иду слишком быстро. Забываю, что ты совсем маленькая.

У них не принято помнить о том, что дети – маленькие. Не принято сюсюкать, дурить голову сказками, сдувать пылинки. Они обращаются с детьми, как с равными, и те очень быстро становятся равными. Для Клеменс и ее мужа я не чудесная малышка, не раздражающая обуза, не беспородный щенок, а просто банальный человек.

Она ничего не спрашивает о нас с «братишкой» - кто такие, как жили, как и зачем попали в обоз. Это хорошо. Почему-то мне не хочется ей врать. Мне даже немного неловко перед ней за ту ложь, что уже существует, а ей передо мной – не неловко. Она не жалеет, что причинила страдания невинному человеку, а просто сухо желает поправить дело. Венавийцы очень сухие. Они тратят свои силы на труд, а не на чувства.

Эйрик с полудня не приходит в сознание. Утром он болтался на границе реальности и забытья, а потом полностью провалился. Если он сейчас умрет, для него ничего не изменится. Он ничего не заметит. Я сижу между кустом топорника обыкновенного и плоским муравейником, и рыдаю, размазывая сопли по коленкам, а Клеменс сидит рядом с непроницаемым лицом, и не пытается меня утешать. Она думает о том, что в Венавии увечный житель сам уйдет из общины, чтобы не быть балластом, и никто из родни не помыслит уйти с ним, чтобы не лишать общину рабочих ресурсов. Честно говоря, в проблесках рассудка среди удушающего рева я восхищаюсь ею.

Я выдыхаюсь внезапно, в один миг схлопываюсь. Как атлеты арены, которые бегут с мощностями, бегут кипуче, а сразу за чертой финиша падают наземь, и становятся неспособными пошевелить пальцем. Кромешная усталость, срубившая меня, похожа на толщу земли, закупорившую могилу. Я чувствую, как Клеменс берет меня на руки, и размеренным свободным шагом несет к лагерю. Ее давно не стираный кафтан трется о мой мокрый нос, ее уверенные мышцы сдавливают мои хрупкие кости. Она думает о том, что если каторжник умрет, она возьмет обеих девчонок в свою семью. Научит их ухаживать за посевами, лущить фасоль, квасить капусту. Я вдруг ликую, осознав, что нашла, куда пристроить Тэссу.

Нашему лагерю пора сворачиваться. Еще утром было пора, но из-за Эйрика и Клеменс народ сидит на месте. Чиновник, которому не терпится вернуться домой с реализованной миссией, скрипя зубами выполняет просьбу жены. Как я и предполагала, никому мы не нужны. Венавиец, который был бы красавцем, если бы не бесформенный бугор вместо носа, даже не глянул в нашу сторону, когда главный капюшон доложил о посторонних вкраплениях, обнаруженных в зодвингском обозе. И правильно. Я бы и сама на нас не глянула. Чиновник дал нам сутки. За это время наемники должны найти жреца, тот должен поставить Эйрика на путь выздоровления, и все мы – посторонние вкрапления – должны отвалиться, не засоряя более войну своей ерундой.

Клеменс несет меня через лес, загребая хвою массивными ботинками на толстой подошве. У нее интересная походка, в которой участвует только нижняя часть тела. Ноги двигаются, а все, что выше – просто покоится на ногах. У меня ощущение, что я еду не на человеке, а на доске, скользящей по ровному льду.

Вдруг шаг ее сбивается. Совсем чуть-чуть – всего лишь секундным сковывающим напряжением. Я не отнимаю лица от кафтана, не оборачиваюсь – смотрю вперед ее глазами. Я не вижу повозок и мулов, которым уже пора показаться в щелях леса, и понимаю все значительно раньше венавийки. Она просто не обучена понимать такие вещи – в Венавии нет таких вещей. Она сдержанно ставит меня на землю, и я бегу вперед – в щели леса. Торопиться мне незачем, потому что я уже знаю, что именно найду у Змеиного озера. Я найду там мусор, который остается после стоянок, мертвого чиновника, нескольких мертвых наемников, без пяти минут мертвого Чудоносца…

- Тэсса! – кричу во весь голос, добравшись до места, и два раза крутнувшись вокруг своей оси. – Тэсса!

Малявки не видно. Бездыханные люди валяются на лесном настиле, здесь же валяются алебарды стражников, клочки порезанного шатра, пустые бутыли из-под вина и воды, обглоданные птичьи кости и огрызки груш. На ковре под одеялом едва-едва дышит Эйрик. Я прикладываюсь ухом к его груди, сдернув одеяло, нахожу сердце, и издаю стон. Неприлично признаваться в таком, учитывая обстоятельства, но я издаю счастливый стон. Касаюсь ссохшихся синюшных губ нижней частью своего лица, чмокаю воздух, и неуклюже вскакиваю.

- Тэсса, выходи! – восклицаю нетерпеливо.

Я уже поняла, что она здесь. Сначала я испугалась, что наемники забрали ее с собой, но потом нащупала хилый разум. Если я достаю до ее разума, значит она рядом. Просто не видна, не слышна, и не обоняема. Но она в порядке – это я тоже поняла. Не ранена, и никак по-другому не обижена. И даже не напугана - отмечаю я с изумлением. Она просто сидит в колючем сосновом молодняке – стылая и пустая. Не дрожит, не плачет, не бледнеет. Ее взгляд продавливает ствол, а пальцы стискивают шишку. Она дышит ровно, и вообще не вспоминает о короткой красочной сцене, свидетельницей которой буквально только что стала. Мы с Клеменс опоздали к спектаклю совсем немного.

Зачем получать от работодателя плату за доставленный дорогостоящий груз, если можно забрать себе сам груз? Который явно побогаче, чем плата. Большинство наемников так и рассудили, а те, кто рассудил иначе, сейчас валяются на хвойной подстилке вместе с венавийцами. Папаша не валяется здесь. У него четыре дочери, которым нужно приданое, и теперь оно у них будет знатным. Если за следующим поворотом не случится новое перераспределение имущества, и новые тела не сдобрят собой лесную подстилку. А перераспределение случится, зуб даю. Но это нам уже совсем не важно.

Клеменс стоит над мужем, испытывая горькое сожаление. Подобное сожаление она испытывает, когда массово гибнет рассада, или ячмень гниет на корню. Когда птицы выклевывают кукурузу. Община понесла потерю – очередную потерю, которых стало много с приходом плардовцев. Темные настали времена.

Тэсса продолжает отсиживаться в молодняке, и я ее больше не зову. Она больше не пуста – теперь в ее голове звучит песня. Слова растягиваются, как колбаски теста для сладких ярмарочных колечек.

Богиня смотрит, улыба-аясь,

Детей своих любя-а,

С вершин Надмирья пролива-аясь,