— К чему это? — осторожно спросил я.

— Предлагаю сделку. Ты отдаешь мне бабу, и ее душой я покрываю убыток, а я, взамен, позволяю тебе и дальше жить в Костяном лесу. Что скажешь? Неужели ты хочешь испортить год совместной жизни интригой с какой-то безбожной торговкой телом?

На миг я испытал облегчение. Можно было одним махом решить все проблемы, но нет — совесть не позволяла мне сбагрить человека, за которого я нес ответственность. Да и Маша с «Серыми перьями» могла вернуть меня домой, а это повод защищать ее.

Я решил, что нужно рискнуть, и довериться ей. Не просто же так она появилась?

— Хорошо, — соврал я. — Сейчас я ее выведу.

— Правильно, — спокойно согласился Голиаф.

Он понимал, что сопротивляться я не мог, так что осторожничать не стал.

Я ворвался в дом, хлопнул дверью, и, прижавшись к ней, нервно оглядывался. Мысли сдуло из головы. Я не знал, что делать. Как защитить Машу и не подохнуть самому?

— Андарий! Не испытывай мое терпение! Быстрее!

— Да иду! — огрызнулся я. — И Андрей, а не Андарий! Достал путать!

Черт! Черт! Черт!

И Маша в отключке. Я пытался растрясти ее за плечи, но она вяло стонала в ответ, и глаз не открывала. Хороший знак. Скоро ее должно было отпустить, но это слишком долго. Пока она будет отходить, Голиаф взбесится и разнесет нас.

Голиаф — обидчивая тварь. Большинство живодеров такие. Они не охотятся сами. За них этим занимаются мелкие и слабые духи. Но если нанести живодеру обиду, то тогда он вылезет из норы, чтобы лично покарать обидчика. Даже не в ущербе духовном дело, как Голиаф сказал, а в уязвленном самомнении.

Как это, у него, и стащили кору Древа греха? Дудки. Репутация дорога. И честь тоже. Проще говоря — Голиаф обиделся.

И обидчиком стала Маша.

Мне ничего не оставалось. Я схватил барабан, сделал три быстрых удара, и снаружи послышался взрыв Могильных плит. Деревянные ставни снесло с окон, дверь ударной волной разорвало в щепки. Потолок обволокло языками фиолетового пламени, помещение затянуло дымом, и я закашлялся, обжигая дыхательные пути.

Я кутал Машу в одеяло, взял ее на руки, и выскочил через горевшую дверную раму. Мне обожгло щеки, я сморщился от вони опаленных волос, и глубоко вдохнул, когда оказался под открытым небом. Голиаф в ярости сновал, разламывал деревья кряжистыми ручищами, и щепки летели по сторонам. Он зарычал, прикрыл лицо ладонями, и, в исступлении запрыгав на месте, сотрясал землю.

Пользуясь моментом, я хотел броситься прочь, но не успел.

Голиаф схватил меня за шею, я выронил Машу, и мир перед глазами рванул назад. Меня швырнули как футбольный мяч. Я разломил спиной несколько тонких деревьев, и под древесный треск повалился на землю, подняв облако пыли. На зубах заскрипели песчинки.

Голиаф с ревом бросился на меня, занес надо мной лапу, и угрожающе крикнул: «Агрх! Тварь!». Я едва успел перекатиться в сторону. Еще бы чуть-чуть, и в теле появилось бы пятое отверстие, причем сквозное, но ловить миллиметражи — мое все. Сердце колотилось пуще, чем на американских горках, и в крови бурлил адреналин.

От испуга я вскочил, но слева, в стороне дома, хлопнул взрыв, и в ушах зазвенело. Горячие древесные угли полетели по сторонам подобно осколкам, едва дав мне время прикрыться руками. Предплечья обожгло, я вслух выругался, и жалел, что не имел достаточно сил для драки с Голиафом.

Валун изобилия грохнулся в пыль недалеко от меня, а барабан стукнулся об камень чуть дальше. Боковым зрением я заметил рюкзак Маши, пролетевший над кустами, а так же ее вещи, догоравшие недалеко от двери. Из-за пожара рванул осветительный сапфир.

— Чтоб тебя! — ругнулся я.

Только я кинулся за барабаном, как Голиаф схватил меня за щиколотку, и рванул на себя. Дури ему не занимать. Глотая пыль, и вспахивая лицом землю, я едва успел захватить Валун изобилия.

Голиаф держал меня как мешок картошки. Я покачивался, и считал последние секунды. Рожа Голиафа стала страшнее. Три глаза, выбитые взрывом, кровоточили, а значит, жрать он меня собирался с ног до головы.

— Мразь! — рявкнул Голиаф. — Ты лишил меня глаз! Сначала я оторву ноги твоей бабе, а потом буду медленно жрать тебя, и слушать, как ты вопишь!

Как хорошо, что Голиаф любил поговорить. Пока он изрыгал проклятия, предрекая мне мучительную смерть путем извлечения позвоночника через задницу, я без затей швырнул Валун изобилия ему в пасть, перед этим мазнув по температурной руне, задав полную мощность.

Голиаф поперхнулся, схватился за глотку, и бросил меня в сторону. Повалился я аккурат рядышком с барабаном, и, наглотавшись земли, схватил музыкальный инструмент дрожавшими руками. Я поднялся, кое-как удержавшись на подкосившихся ногах. На руке и под ребрами болели ссадины. Тело покрылось кровоточащими царапинами, и день пришлось признать одним из самых паршивых.

Голиаф стоял в оцепенении, напряг мускулы, и вены на них вспухли, едва ли не лопаясь.

Он стиснул зубы, дышал сквозь них как разъяренный бык, и выпучил глаза от боли. Он точно проглотил валун, и точно поджаривался изнутри, что, в теории, давало мне немного времени и надежды, что Голиаф подохнет.

— Тварь! — рассвирепел Голиаф, с ненавистью на меня взглянув. — Сначала я сожру эту суку на твоих глазах!

Голиаф бросился к Маше, пронесся через догоравшую хижину как бульдозер, и по сторонам полетели куски объятой пламенем древесины.

Смерть Маши недопустима.

Я резко долбанул по мембране ладонью, ухнул раскатистый бас, и земля перед Голиафом резко вспучилась, отбросив его прочь. Он с непониманием поднялся, увидев Черный крест высотой в два этажа, и взглянул на него с опаской.

Но я знал, что опасности не было. Я мог призвать Черный крест но не знал, как им пользоваться. Еще не разобрался. Выглядел он грозно, отнимал много сил, но в бою был бесполезен. Мне нужно было выиграть немного времени, чтобы валун зажарил Голиафа изнутри, но боль только разозлила монстра.

Он зарычал, резким движением счесал с лап хитиновые волоски, и они зависли в воздухе, превратившись в зеленую сеть Паучьей кислоты. Взмахом руки Голиаф бросил сетку на крест, и гранит с шипением растворился, распавшись на десятки кусочков.

— Я прикончу ее!

Беспамятство. Злоба. Гнев.

Острая вспышка боли пронзила мне спину, злоба во мне вспыхнула такая, что я забыл считать себя человеком.

Схватка вспоминалась урывками. Голиафа отбросило на десяток метров, вокруг него выросло пять изогнутых костяных пальцев. Страшные предсмертные вопли, брызги крови, темнота.

Очнулся я перед Машей. Она сидела на земле, и с ужасом на меня глядела, стараясь унять дрожь в коленках.

Стоило мне шевельнуться, Маша отползла на метр, и взмолилась:

— Не надо! Пожалуйста!

— Что? — не понял я. — Маша, я тебя не трону. Успокойся.

— Нет! — она прикрылась руками от испуга.

Я обернулся, и чуть не обронил от удивления челюсть. Куски Голиафа висели на черных смоляных нитях, переплетенных между окровавленными костяными пальцами. У меня сердце сжалось, и я догадывался, как испугалась Маша.

— Правда, — я осторожно приблизился к Маше, присел на корточки, и заботливо взял ее за руку. — Я не обижу тебя.

— Ты стал другим, — проговорила Маша. Голос ее дрожал. Взгляд был такой, будто перед ней чудовище. — Я думала, что ты стал грешником.

— Нет, — я встал и нахмурился. Обидно, однако. — Я спас тебе жизнь. Дважды. Ты на меня это навлекла. Ты сама сюда пришла. А теперь говоришь, что я монстр?

— Я не это имела ввиду, — Маша чуть не заплакала, и страх в ее взгляде мне запомнился надолго. Именно такой страх появлялся в глазах человека, которого вот-вот собирался сожрать грешник. — Прости. Только не….

— Я не трону тебя, — ответил я сдержанно, хотя психануть ой как хотелось.

И в самом деле, я был как ребенок. Расправа над Голиафом вышла жестокая, и если я видел лишь итог, то Маша видела процесс.

Что со мной произошло? В голову ничего не приходило. Я не знал. Это всегда сопровождалось потерей памяти, а те, кто меня видел, умирали.