Отец аккуратно вышел из машины, очень бережно закрывая за собой дверцу, немного подышал холодным воздухом, пока сын отряхивал спинку своего водительского кресла. Тилек с особой любовью осматривал свою четвероногую подругу, с такой же заботой посматривал на нее и отец. Оба переглянулись, сщурив глаза, в которых тщательно скрывали и довольную улыбку, и радость, и самоиронию.

Тилек затем тянется в салон – на панели скопился разный непривычный хлам: и шерстяной отцовский шарф, и бумаги, справки, блистеры лекарств. Протягивая руку к бардачкам, Тилек вдруг пугается вида человеческого на заднем сидении, словно он и забыл совсем про Ташку. Хотя он не забыл, он удивлен тому, что она еще внутри. Вопросительно посмотрел на Ташку, забившуюся словно в темный угол. «Выходи, черт тебя!» – говорит он ей шепотом, та мотает головой.

Пока они перешептывались, отец окликнул их обоих. «Эй!» – всё еще слабо выкрикнул отец. Прощаясь, слабо помахал им рукой. Металлические ворота за ним захлопнулись, нервно звеня всем корпусом. Задул еще и свирепый ветер, довольно знакомый в этих домах у подножья гор.

Тилек сконфузился. Всем корпусом тянется вперед, а ноги – твердые, будто их закопали в землю. Готов уже и заскулить. Он готов был рухнуть на пол сразу по приезде домой. Он хотел всего лишь поужинать в кругу семьи и непременно рухнуть после.

Он ведь устал. Устал сразу, как отец вышел из кабинета врача. Устал, что отец будет жить. Устал бы он, если бы дали знать, что отец долго жить не будет? Нет, он бушевал бы, боролся, шел бы напропалую… Собственно, рухнуть он хотел лишь по этой причине: отец будет жить, у него всё наладится. Дайте уже рухнуть.

Захлопнутые отцом прямо перед Тилеком ворота будто треснули его по лицу. Его охватило острое чувство стыда, оскорбленности и детской некумекающей злости. Он горит от стыда, шипит, тяжело дышит, отец его опозорил.

– Он болен! Назад, назад! Едем назад в больницу, – скулит Тилек. – Со стариком определенно что-то не так, посмотри, он озверел, подурнел. Дикий! – Вскричал Тилек, будто отец его услышит. – Можно ведь и по-человечески. Можно ведь и пригласить домой, хоть на чашечку чая. Можно ведь и сказать «до свидания». Нет, не услышит он. Эти старики и старухи отчего-то умеют только за медные ручки двери хвататься. Что старуха Надя, что этот –захлопывают двери прямо перед носом. Кто я для вас? Скажите уж!

Тилек грубо зачесывает волосы назад, украдкой глядит на Ташку. Стыдно перед ней. Как же он ее унизил! Не впуская в дом…

Ташка посмеялась над сконфуженным, слабеющим, сдающимся Тилеком.

– Не одну меня он не впустил, – утешает Ташка, не скрывая своего довольства. Ей и самой не хотелось у них гостить, эта мысль была ей противна. Хотелось даже выскочить из машины, но ведь не припаркуют ее уже нигде, придется терпеть до конца. Наверное, по этой причине старик и похлопал ее по руке. Наверное, он все-таки понимает эту жизнь. Седая голова…

Другую же седую голову Тилек хорошо знал. Строгой, суровой и доброй ее называл. Он действительно ее боялся. Весь вытягивался, поправлял рубашку, завидев издалека бабушку Ташки. Она идет широкой походкой навстречу, он тоже старается идти так же бойко, даже мужественнее и серьезнее. Потом склонял всё же голову, не смея взглянуть на нее даже искоса. Чем больше они приближались друг к другу, тем крепче Тилек чувствовал жилки под коленями. Чувствовал затвердевшие ступни. Чувствовал, как земля уходит из-под его ног, хотя земля под ними обоими – одна и та же, он ведь видит это собственными глазами…

Ладони в карманах взмокли. «Здравствуйте», – выговаривал он еле как. Не выговаривал, а выкашливал что-то из глотки. Бабушка кивала ему в ответ. Она Тилека называла хорошим, она ему даже доверяла, вот только потом он взял и ушел.

Помнит он, как спускался пешком к кварталу Ташки с верхних районов. Там, вверху, редкие однотипные дома. В то время они казались чем-то обветшалым на фоне просторных гор и новых нижних многоэтажных домов.

Бабушка знает его ровно столько, сколько наслышана о его родителях. Оказалось, земляки, сыны тех-то и таких-то. Старушка видит Тилека часто, а его родители Ташку – нет. «Нехорошо, – говорила бабушка, – не ходи, не смей. А то будто напрашиваешься».

Бывало, соберутся Тилек с Ташкой в кино, ждет он ее поодаль, например, у калитки, не смея ступить дальше. Вставал иногда так, чтобы бабушка его не видела из окна. Затем Ташка спустится, они идут вплотную друг к другу. Тилек при этом чувствует, как горит его спина. Обернуться он никогда не решался.

По пути Тилек встречал своих друзей, а однажды встретил сначала одних, затем других, собравшихся скопом, ребят. Потасовка переросла в самую настоящую драку: в толпе и кулаки размазывали лица, и лица в крови что-то в безумном реве выкрикивали.

«Нечестно! Ты разве не понимаешь?» – кричал Тилек после драки. Ташка от обиды торопилась поскорее от него удрать. Он идет за ней медленно, прихрамывая, щупая свои синяки. Нарочно шел не спеша. Главное, что он видит ее издали, видит ее нервную походку. Вот, она сейчас снова споткнется. Я же говорил, угу.

Возвращаясь к дому с калиткой, Тилек нервничал еще больше, хотя только-только остыл после драки. Сейчас ему достанется и от бабушки, угу…

Со временем бояться Тилеку осталось только бабу Надю. Но сколько им с Ташкой лет-то уже. Вот они снова приехали к дому старух (так он этот дом называл). Приехали из дома старика, который не пожелал их впускать. Треснул по морде своими воротами, больной.

Вот они, теперь уже немолодые, проходят снова калитку. Снова этажи и окна, снова спина вовсю горит. Через глазок баба Надя обязательно ведь таращится, Тилек это чувствует. Заходит вместе с Ташкой в ее квартиру, через минуту выходит, демонстративно и шумно закрывая за собой дверь. Поднимается на два этажа выше, там – Лазарь, дружище, шутник, гадливо шутливый временами.

У Лазаря можно на некоторое время скрыться и поговорить по-мужски, не утаивая своей наготы. Такой наготы, которая временами бывает неприглядной. Спрашивает Лазарь, расставляя кружки чая на стол. Тилек ухмыляется, повторяет его вопрос.

– Сколько лет, спрашиваешь? Да я уж и сам не помню, – вздохнул Тилек. Ослабил наконец свои плечи, шаркает ногами, будто павлин с опустившимся и плетущимся по полу хвостом. Затем расселся поудобнее на диване, отбрасывая назад полы своего пиджака, будто это и в самом деле павлиний хвост.

– Она странная. Всегда такой была… – начал было рассказывать Тилек, затем умолк на некоторое время, перебирая в памяти детали. Надо было вспомнить всё. – Однажды забегаю домой, – рассказывает Тилек Лазарю, – а за день до этого притащил Ташке огромную рыбу. Сама ведь захотела! Приваливаюсь домой, а она ревет над этой тушкой рыбы. Легла лбом на тушку, всхлипывает. Ну не идиотка ли?

Не получается у нее, видите ли, почистить рыбу, вот и ревет. Плачет, натурально брызгает соплями, шарики из ноздрей, нос течет. Нет, Лаз, ты не понимаешь, тогда это было смешно – у нее на лбу рыбья чешуя! Нет, сейчас я злюсь на нее, а тогда хохотал. Та ревет, я хохочу. Да, это понятно, Лаз… А ты ведь не знаешь, что дальше было…

Почистил, значит, рыбу сам, жарить она не захотела. А потом друзья звонят, зовут на дачу. Приехали, значит, перед нами выскакивает друган с двумя тушами огромной рыбы: «Э-ге-гей!» Ташка снова ревет – две рыбы за день. Дурная, чё ревет?..

Тилек пожимает плечами. Лазарь посмеивается, затем спрашивает про отца. Тилек вскочил, горячится от мелочной обиды на старикана, нервно взмахивает руками.

– С ним всё в порядке. Он просто обезумел… – цедит Тилек. Снова рухнул на диван, жалуясь на то, что его окружают одни обезумевшие. То ли он сам обезумел? А захлопнутые ворота он еще припомнит отцу, пусть только полегчает ему.

У Лазаря затем зазвенел телефон. Оба теперь спускаются с пятого этажа на третий, а на четвертом застывают, слыша, как Ташка выходит из соседней двери бабы Нади. Они у порога друг друга о чем-то просят. Ташка говорит, что посуду от супа и рыбки заберет позже, Надя же сует ей в руки целлофановый пакет. Там конфеты, яблоки и орехи вперемешку.