…На винно-красной тахте руки Шнитке дергались и сжимались в красно-белые комья. Он придавил подбородок к груди, чтобы не только ощущать, но и видеть, что с ним делает эта бесстыжая бестия.

Отто от непрерывного перевозбуждения то перекручивал в пальцах широкие серебристые ремни подтяжек у себя на груди, то прижимал стиснутый кулак к горячему паху, трамбовал вздыбившийся холм под чёрной материей гвардейских брюк. Между тем девицы, оказавшиеся не у дел, с большой охотой взяли для себя тайм-аут. Заведя патефон, стоявший на одной из тумб резного буфета, они как две райские птицы, уселись в отдалении на пёстрые подушки и увлечённо болтали, наслаждаясь холодным шампанским. В их наготе не было бесстыдства, а именно наивная беспечность беззаботных и радостных птиц. И, когда они, наконец, исчезли со света в тень, казалось, в сумраке переливается золотисто-изумрудная пыль, как в небе после салюта.

…Герман рычал, набухая мускулами, задыхался от приливов блаженства и ритмично вскидывал своё тренированное спортивное тело. Теряя над собой контроль, он начал сыпать грязными словами, которые прорывались сквозь пульсирующую лихим весельем музыку непревзойдённого короля вальса Штрауса.

– Так. Вот-вот!..Сука ты конченная! Драная шлюха…Боже мой! Ещё! Так, так, продажная потаскуха! – хрипел и рычал он, горстя её медные волосы. – Грязная дрянь. Доступная сучка! Amusier-matrtze!

О-оо, божественно! Так, так! Ещё, ещё…

Его тело изогнула судорога. Магда быстро отдёрнула голову, не закрывая пунцового рта. Endgeil! – за это зрелище они и платили, в том числе!

Руки Отто уже возились с пуговицами галифе, когда « вавилонская блудница! Порывисто обернулась к нему. В первый раз улыбнувшись – широко, насмешливо, она смахнула пальцы барона с ширинки и ловко расстегнула его брюки, словно делала это каждый день. Герман бросил беглый взгляд. О, да. Там было чему удивляться.

– O-oh! Main Gott! Die grosse schlange! Большой змей! – Магда пару мгновений смотрела на него, словно на редкостный приз.

Rasch, liebe, rasch!.. Отто бесцеремонно и зло притянул её за волосы.

Герман отвёл глаза. Видит Бог! Роковое заклятье лежало на нём, пока « минойская жрица! Не присосалась к фон Дитцу, – чары разом рассеялись, как чёрный туман. Эрекция вышла вон, и ему вдруг отчаянно мерзко – брезгливо стало от самого себя, от всего, что окружало вокруг. Хищный ненасытный рот Магды, напряжённая нагота Отто, непристойно спущенные гвардейские галифе, объятия извивающихся на полу, как гадюки, девушек, утробные стоны друг рядом с ним, его остекленелые, налитые животной похотью глаза – всё это внезапно представилось ему настолько низменно – непотребным, настолько омерзительным, что он почувствовал непреодолимое желание сейчас же вырваться из этого порочного чрева.

Не желая больше видеть торжества звериной страсти, он посмотрел на девушек… Странно, их словно выкрали…Молчал и патефон, будто кто-то незримый сделал и первое и второе. Герман ошалело провёл по лицу ладонью, ровно хотел освободиться от наваждения…И точно! Scheibe-prost! В глубине грота вспыхнул свет. Озарил золочёную арку с массивной бриллиантовой свастикой и танцевальный подиум. Чёрт знает как, – грянул яркий, искрящийся, рубленный под солдатский шаг, – нацистский « Wenn die soldate» .

…Мерцающий десятками свечей греховный полумрак вздрогнул и на секунду замер в переливах и радугах, вспыхнувших крошечными светляками разноцветных лампочек, гирляндами которых, словно плющом, была увита воздушная арка. И тотчас на маленькую сцену из-за бархатного занавеса, как из чароитовой пены, внезапно выпорхнули, теперь уж и впрямь, как райские птицы, те же девушки – белая и мулатка, а вместе с ними ещё пара, – тоже белая – чёрная, такие же гибкие, яркие и блестящие, в атласных туфельках на высоких, звонких каблучках. Точёные голые ноги, обнажённые сочные груди, розовые соски, улыбающиеся алые губы. На голове у каждой мерцала миниатюрная бриллиантовая корона виде всё той же свастики. Из-за спин распушились веерами страусовые хвосты. Женщины ослепительные и трепещущие браво вышагивали, как цирковые лошадки, марш, который перешёл в зажигательный чардаш. И теперь женщины – птицы, сверкая пенными перьями, волнообразно приседали и поднимались, изображая страстную пульсирующую синусоиду. Изгибались их руки, вытягивались шеи, волновались груди, и кудряво текли, переливались огромные перья в их распушенных хвостах.

– Herrlichkeit!14 Браво-о! Герман, они прекрасны! – неподдельно и громогласно восхитился Отто. Его жёсткое, как стальная маска, лицо с пьяными, совершенно оловянными глазами и оскаленным ртом выражало казарменный восторг. При этом его рука с напряжённым венозным ядром бицепса продолжала властно дёргать за гриву волос « критскую жрицу» у своих чресел и всё ниже наклонять голову прекрасной Магды, пока её пьяный – развратный смех не становился глухим и воркующим…

Герман вновь ощутил гадостный привкус во рту, словно разжевал кусок мыла с чьими-то прилипшими волосами…Горячая пустота в голове толкала в висках крепче прежнего. Он попытался встать. Но хмель свинцовой волной валил его с ног и придавливал к душной тахте. « Дьявол!» – он тупо продолжал созерцать огненный канкан птиц с женскими лицами. Чувствовал их упругую прелесть, продажность, доступность. От сильных поворотов и синхронных гранд-батманов их спелые груди плескались. Из-под перьев молниеносно и ослепительно выступало выпуклое, лоснящееся бедро. Длинные ноги ритмично взлетали выше голов, будоража кровь. Луч света падал на округлый живот с тёмной лункой пупка. И снова всё куталось в изумрудный и меднозолотой вихрь страусиных перьев, в алмазное мерцание похожих на бриллиантовых пауков фашистских свастик.

Он вяло курил сигарету, и ему казалось: бравурный галоп канкана и зажигательные движения женщин воспроизводят единую, пульсирующую в мироздании гармонику. Эта гармоника совпадает с его, Германа Шнитке из тихого, патриархального Пфальца, – жизнью, проходит через его сердце, толкает его вперёд, к смерти. И когда он умрёт, проследит волнообразно дальше, уже без него – ничтожной песчинки, в вечных колебаниях и всплесках.

Donner wetter! Мысль, что танец прекрасных, ослепительных женщин является на самом деле ритуальным танцем Смерти, потрясла его. Эта догадка, отщёлкавшая хлыстом такт за тактом все « pro» и « contra» в его сознании, больше не казались азартной, волнующей и щекочущей нервы, идущего в бой во имя славы и наград воина. Ему вдруг стало беспокойно и страшно. Восхитительные молодые женщины, одетые в птичьи наряды, танцевали танец его, Германа Шнитке, смерти. О его гибели возвещали синхронные взмахи сильных красивых ног, обутых в атласные туфли. О его смерти возвещали колыхания упругих грудей с налитыми розовыми сосками. И та синусоида, которая, как зажжённый бикфордов шнур, извиваясь летит по миру, несёт ему на огненных крыльях весть о его неизбежной и жуткой смерти.

…Капля холодного пота сорвалась с его лба.

– Майн Готт! – кровь отхлынула от лица, ставшее похожим на восковую личину, краска снаружи и пустота внутри.

– « Dummkopf!15 – шепнул внутренний голос. – Вот и сейчас в этом дьявольском клубе, пялясь на раскрашенных, ряженных шлюх…Ты прожигаешь еще один отпущенный судьбой отрезок жизни, за которым, пусть не теперь, но позже, последует неизбежная смерть…» Свет гаснул и вспыхивал. Полуголые девицы продолжали танцевать, как заведённые, бросая световой отблеск и паутину скачущих теней на сводчатый потолок грота.

Он сомкнул тяжёлые веки, всего на минуту. И вместе с накрывшей его темнотой, по коей метались красные всполохи, пришёл ночной кошмар, в котором за ним, Шнитке, бегущим по дымной, в огне, равнине, гнались какие-то ужасные тени…

…Рядом рычал, как зверь, в предэкстазовом кайфе Отто. Судорожно горстил обеими руками каштановые кудри блудницы, раз за разом, прижимая её раскрасневшееся лицо к собственному паху, и секунду спустя громко зареготал, словно довольный жеребец.