Я сидел на «флэше», переживая все симптомы абстиненции. Шесть недель ада, когда комната вокруг меня была полна призраков и бесов, видимых и невидимых. Именно об этом Сара не нашла нужным мне сказать. Первые ощущения были потрясающе яркими, полными восторга и ожидания скрытых опасностей, которые было бесконечно приятно преодолевать. Теперь, после того как тело привыкло к наркотику и начало требовать его, кошмары стали гораздо более реальными, драконы более злобными, дьявол — ужасающим. И возвращение в норму становилось все более трудным. Мать всегда была со мной, рядом с кроватью, я видел ее каждый раз, как только приходил в себя. Она кормила меня, купала меня и выдавала мне лечение, назначенное специалистом. Мне прописали средство со сходным наркотическим эффектом, но не вызывающее привыкания. Я по-прежнему уходил в трипы, сталкивался с ужасами лицом к лицу, пробивался сквозь них обратно к жизни, но все с большим и большим трудом. В моменты просветления мне говорили, что теперь я нуждаюсь в меньшем количестве наркотика, и так неделя за неделей. Но поскольку у меня совершенно отсутствовало ощущение времени, я мог судить, что меня лечат, лишь по их словам...

Это длилось до тех пор, пока однажды, очнувшись, я не обнаружил, что мать и врач о чем-то спорят возле моей постели.

— Зачем вы это сделали? — спрашивал он.

Мать колебалась. Думаю, ее спрашивали об этом несколько раз, и в конце концов она ответила.

— Черт вас возьми, доктор, — сказала она тихо. И заплакала. — И будь прокляты все вы, люди, с вашими автомобилями, клубами, барами, мужьями, женами и друзьями. Если бы вы только могли представить, доктор, что мне пришлось пережить! Я одна, без мужа, без друзей, у меня нет никого, кроме сына! Каково это обнаружить, что он бегает за какой-то изъеденной оспой глупой девчонкой, все мозги у которой — в трусах?

— Да, конечно, — нетерпеливо возразил врач. — Я понимаю, как вам тяжело. Но разве это может оправдать...

Он продолжал говорить, но я был уже в тумане. Понял единственное: мать продолжала колоть мне «флэш» вместо безопасного препарата, который давал специалист. Она скорее принесла бы меня в жертву безумию и предпочла бы держать меня рядом с собой, чем допустила бы, чтобы я встречался с девушками, как любой нормальный парень в моем возрасте. В течение шести недель она держала меня в этом наркотическом плену. Только представьте себе, доктор. Ведь к тому времени мне исполнилось семнадцать.

Как бы там ни было, на следующий день я сбежал. Врач пообещал прислать квалифицированную сестру, но мать все равно была бы рядом... Рано утром я вылез из постели, тихо оделся и заковылял на станцию монорельса...

И на планете Цузам, под этим синим небом, я был рядом с женщиной, держащей меня в объятиях и шепчущей слова любви. Все могло бы быть великолепно, но я находился словно в плену и всем существом ощущал эту унизительную несвободу. Я попытался объяснить это Гертруде.

— Мы должны убраться отсюда. Сейчас же, — пытался настаивать я. — Пока еще не слишком поздно. Ты сама говорила, что все местные виды взаимозависимы, симбиотичны. Мы становимся частью этой системы.

— Я люблю тебя, — отвечала она тихо. — Тебя и Цузам. Я хочу остаться здесь с тобой навсегда, Алек. Я не хочу обратно на станцию.

Она признала это наконец. Я был ее первым мужчиной, и ее пугала перспектива оказаться за пределами этой планеты, в мире, полном молоденьких девушек. Она понимала, что это взаимное увлечение — временное, вызванное неизвестным фактором на планете Цузам, фактором, опасность которого она не готова была признать.

— Если мы останемся здесь, то погибнем, — жестко сказал я. — У нас уже большие проблемы. Посмотри, мы словно прикованы друг к другу. Это первый шаг к полной ассимиляции с этой чудовищной планетой. Помнишь, ты сама говорила, что в процессе эволюции здесь произошла полная зачистка всего, что не смогло приспособиться. И это неудивительно в полноценной системе такой мощи. Еще немного, и мы сами отправимся к деревьям и попросим их, понимаешь, попросим взять нас в качестве жертвы. Просто станем частью этой экосистемы, любить ее законы будем больше, чем собственную жизнь. Ты хочешь, чтобы мы с тобой стали похожими на этих безобидных зверьков?

— Единство Цузама... — бормотала она. — По-настоящему коммунистический мир, где все живое работает на благо всех, добровольно. Это чудесно, Алек. Я хочу быть частью этого. С тобой, вместе.

— Ты с ума сошла, — грубо сказал я ей. — Хорошо, если нам удастся прожить здесь месяц. Что нас ждет в будущем?

— Ты не настолько эгоистичен, Алек, — запротестовала она. Я видел, что она сдерживает слезы. — Не притворяйся таким. Ты так же сильно, как и я, хочешь остаться здесь. Неужели ты не чувствуешь внутри себя этот зов, этот призыв к единению, когда даже наши сердца, кажется, бьются в унисон с биением растений?

Да, я действительно чувствовал это, но я хотел жить. Мне было всего тридцать, и впереди у меня была целая жизнь. Ей было сорок, она была одинока. Это уродовало ее душу и тело, пока она не оказалась на планете, где одиночество в принципе невозможно...

— Ну давай, — сказал я настолько мягко, насколько смог, — давай улетим.

Я встал и потянул ее за собой. Прижал ее к себе на мгновение, прежде чем мы добрались до лестницы. Даже в нашем противостоянии мы, казалось, были двумя половинками единого целого. Я торопился, должен признать. Хотелось убраться с этой планеты прежде, чем передумаю. Мы начали карабкаться наверх. Я впереди, а Гертруда, вцепившаяся в мой пояс, на две ступеньки позади меня. Оглядываясь назад, думаю, это был весьма странный способ восхождения. Но уверяю вас, доктор, по-другому было нельзя. Сейчас, когда решение было принято, мы еще больше нуждались во взаимной поддержке и в физическом контакте друг с другом. Мы поддерживали этот контакт в течение нескольких дней, исключая эпизод среди деревьев. Мы не могли иначе. И я забыл про наш рассчитанный на одного человека шлюз. Теперь мы стояли на платформе в десяти метрах над землей. Мысль, что придется расстаться всего на несколько секунд, приводила в ужас, вызывала почти физическую боль. А тут нужно было продержаться как минимум две минуты, чтобы по очереди войти в корабль. Помню, что успел оглянуться на долину: мягкая зелень травы, тянущиеся к нам деревья. Казалось, над горами стоит туман. Должно быть, там шел дождь, и я вспомнил ритмичные звуки растений-насосов, качающих влагу, чтобы напоить почву. Я думал о них с любовью и, кажется, плакал.

В конце концов, я открыл люк, втолкнул Гертруду внутрь и захлопнул дверь. Затем я вытянулся на нижней ступеньке, чтобы предаться самому невыразимому отчаянию, которое когда-либо знал. Толщина металла отделяла от меня половину моего бытия — это ощущение было настолько невыносимо, что я бросился на дверь люка. Я бросался на дверцу снова и снова, бился в гладкий металл и кричал от одиночества. И люк открылся. Гертруда снова была в моих руках. Она плакала.

— Я не могу этого сделать, Алек, не могу. Это не планета, поверь мне. Это я, я не могу расстаться с тобой даже на миг!

Через некоторое время безумие словно отпустило нас. Мы стояли на платформе, держась за поручни. На лице Гертруды были слезы. Думаю, она уже тогда знала, что должно произойти.

— Теперь моя попытка, — сказал я и ступил в шлюз. Стал закрывать за собой дверь, глядя на ее лицо в сужающейся щели люка, держа за руку до самого последнего момента... Потом наконец отдернул свою, и дверь, щелкнув, захлопнулась.

Вы, доктор, наверное, уже догадались... И я не смог этого выдержать. Как только люк распахнулся, она была там, ждала меня, протягивая ко мне руки.

— Держи мою руку, любовь моя! — закричала она, и я вцепился в ее пальцы, затем в ее руку и практически вывалился из люка. Мы покатились по платформе, сжимая друг друга в объятиях. Рыдая, я поцеловал ее в щеку, потом оттолкнул ее и опустил руки. Поручень был очень низкий... В падении, за мгновение до удара о землю, она обернулась. И осталась лежать без движения. Она не кричала, падая. Я не слышал, но в мозгу будто ветер прошелестел: «Алек». Всего один раз.