– Ладно, потом. А в горшке что у тебя?
– Еда, подаянием собранная. Я все, что мне из съедобного подают Христа ради, в сей сосуд складываю и с собою ношу. Угощаю из него нищих, а не едят – собак бродячих, а ежели и они не едят, тогда уж сам питаю грешное свое тело.
– Да твоя еда так называемая и через тряпку воняет! – возмутился десятник. – Разве можно такое есть?
– Господь терпел, и нам велел. Сказал же Иисус Христос, что не то сквернит человека, что в уста ему входит, а то, что он сам из уст своих испускает.
– Да ты еретик, не признаешь, видать, посты! Где же Господь наш говорит такое?
– В Евангелии говорит это господь, в той самой книге, кою твой клеврет бросил на землю.
Десятник брезгливо, двумя толстыми пальцами ухватив, поднял с земли книжку в черном от грязи переплете. Отстегнул, скривившись, оставшуюся исправной застежку, всмотрелся. Забормотал скорее для себя:
– Давно хотел такую иметь, в походе зело удобна… Печатную бы только, исправленную, а то в рукописных – ересь…
– Бери себе на поучение души твоей, – предложил юродивый, в собственной своей душе подавив греховное сожаление. – Если будет на то Господня воля, для себя я и новое Евангелие перепишу.
– Да взял бы, взял бы, – сварливо ответствовал начальник, – если бы не полпуда грязи на ней! Это как же ты посмел божественную книгу столь бесстыже замарать? И застежка сломана! Застежку зачем сломал?
– Виноват, господин стрелецкий полуголова, – поклонился юродивый. – Понеже и сам живу в грязи, аки свинья, право.
Главные вопросы были впереди, и он мучился, не решив еще, как поступить. Сказать правду означало почти наверняка потерять голову, а мертвым ему никак не выполнить поручение святой покровительницы, ею данное в последнем, судьбоносном видении. Однако же соврать, свою ничтожную жизнь спасая, означало такое прегрешение совершить, которое заведомо не позволит исполнить поручение пресвятой Параскевы. А тогда уж точно антихрист пронесется победно по Русской земле.
И он решился говорить только правду. И только вздохнул, когда услышал, наконец, начальственное:
– Откуда ты идешь? И что потерял здесь, где война?
Перекрестившись, ответил Самоха правдиво, и судьба его повернулась так, как и ему самому нетрудно было предсказать.
Московское войско хлебало сваренную на завтрак кашу, когда Самоху с подбитым глазом и плечами, ноющими после дыбы, привели уже другие стрельцы и другого полка к яме на окраине лагеря. Матерясь, они оттащили в сторону часть бревен, перекрывающих яму сверху, и вонь, уже стоявшая в воздухе, стала почти нестерпимой. Злой стрелец предложил просто спихнуть в яму юродивого, а добрый сбегал за лестницей, сбитой из жердей, и опустил ее в смрадную дыру. Прежде чем толкнуть Самоху к яме, он накинул ему на одно плечо котомку и даже попросил благословения.
Самоха пояснил, что благословлять других не может, понеже сам великий грешник, но не пожалел для благочестивого стрельца слов благодарности, предсказал, будто кто за язык тянул, прибавление в семействе. Не медля, спустился по лестнице, затрещавшей даже под его легким телом. Бестрепетно ступил босыми ногами в смрадную жидкую грязь, устилающую дно ямы. Увернулся от замаранных понизу продольных жердей лестницы, когда поползли они вверх, и, не рассмотрев еще в полутьме соузников, низко им поклонился.
Так, один пленник лежит прямо в грязи, не жилец, наверное. Еще двое прижались к стене, светят, словно бесы темнозрачные, белками глаз. Что ж, юродивый, желал ты в гордыне своей пройти через земной ад, теперь получай желаемое.
Путивль, городское подворье Пустынного Молченского монастыря, 18 апреля 1605 года
– Государь! Государь!
Голос Молчанова, начальника тайной службы «царевича Димитрия», впервые за полгода, наверное, прозвучал радостно, даже ликующе.
Некрасивый юноша, развалившийся в кресле, поставленном на галерее церкви Рождества Богородицы, даже не пошевелился. Однако серые глаза, хоть и остались неподвижными, уже не воспринимали заречных лесных далей, покрытых роскошной весенней листвой. Давненько уже, ох, как давно ждал некрасивый юноша доброй вести, снова подарившей бы ему счастливый поворот судьбы!
Ведь в середине зимы Фортуна отвернулась от него, и казалось – надолго. В решающей битве под никому до того не известными Добрыничами Борискин боярин, князь Василий Иванович Шуйский массой огромного московского войска прогнал и рассеял искусно выстроенные капитаном Гонсевским отряды стрельцов и казаков. Всем на удивление, на сей раз некрасивый юноша храбро бился в первых рядах, и потому едва ушел с поля сражения и только благодаря самоотверженной защите своих драбантов, польской охраны из крылатых гусар, не угодил в плен и сумел укрыться здесь, за стенами Путивля. Неудача не устрашила загадочного юношу, напротив – раззадорила, и войску это было известно, а кто не видел его после страшного поражения веселым и уверенным, тот услышал об этом. С тех пор число сторонников «царевича Димитрия» только преумножилось. Разбежавшееся войско снова собралось в Рыльске и Путивле. Леденящие кровь рассказы о резне, устроенной московскими воеводами по приказу царя Бориса Годунова в Комарницкой волости, первой признавшей «царевича», ожесточали его приверженцев и приводили в стан мятежников новых бойцов. А вот у московского войска не было за что или за кого воевать усердно и с упорством, ведь царя Бориску никогда в Московской Руси не любили, только терпели.
С тех пор война шла ни шатко ни валко: московские полки осаждали Кромы и Рыльск, оказавшиеся у царевых воевод в тылу, а продвигаться на юг, к Путивлю и Чернигову, бояре Борискины, сменявшие друг друга на высших военных постах, не спешили. Тем временем, огромное правительственное войско, начавшее уже голодать и терять от зимней бескормицы коней, постепенно таяло: стрельцы и казаки расходились по домам. Главный воевода князь Мстиславский вынужден был снять осаду Рыльска, за что получил, как сообщали перебежчики, резкий выговор от царя Бориски. Однако московское войско продолжало разбегаться, и Мстиславскому пришлось бросить все свои силы на осаду Кром.
Воспользовавшись этим, умный юноша всячески, казаками-добровольцами, пороховым зельем и свинцом, помогал стойким защитникам маленькой крепости Кромы, уже обеспечившим себе вечную славу у потомков, а сам с помощью воспрянувшего духом Гонсевского собирал войска в Путивле, готовя ударный кулак, чтобы освободить Кромы от осады и тогда уже, обойдя неповоротливое московское войско и отрезав его от Москвы, двинуться прямо на царствующий град.
Топот сапог Мишки Молчанова прекратился. Поднялся уже, значит. Ждет, когда государь на него внимание обратит. Что ж, некрасивый юноша явил ему свой государский лик – и обнаружил, что начальник тайно службы прямо-таки сияет и лучится счастьем. Что ж там такого доброго стряслось?
– Государь, прискакал московский перебежчик из-под Кром, сын боярский арзамасец Абрам Бахметев. Загнал коня, сам ранен, по лестнице к тебе не поднялся бы, но я выспросил, государь…
– Неужто, Михалка, князь Мстиславский снял осаду Кром? Озолочу атамана Корелу!
– Бери выше, государь, бери выше! Бориска помер, вот радость-то! Только что войско под Кромами присягнуло новому царю, Феодору Борисовичу.
Некрасивый юноша скрестил руки на груди и снова замер в кресле неподвижно. Не по-мужски гладкое, бритвы не знавшее лицо его вытянулось. Спросил скорее даже торжественно:
– А как помер царь Борис Феодорович?
– Да не спрашивал я, государь, – смутился Молчанов.
– А ты спроси.
Снова топот сапог. Некрасивый юноша неторопливо поднялся с кресла и прошелся вдоль перил галереи. Лицо его осветилось изнутри напряженной работой мысли, только думал он отнюдь не о призрении сирот и об утешении вдовиц милостынею.
И опять топочут сапоги, но уже с заминкою. Высок ростом, ладен и крепок Мишка Молчанов, однако после таких пробежек и он запыхался.
