Доктор тихо подошел, сел на край кровати и взял грязную, с черными ногтями руку. Пульс едва прощупывался.

— Петр, ты не говори, только кивни головой. Как себя чувствуешь? Болит?

Раненый кивнул одними веками.

— Дышать больно?

— Да, — чуть слышно прошептал раненый.

Иван Петрович приподнял одеяло. Густая повязка промокла от крови, в животе раненого что-то урчало и переливалось.

— Кишечник как будто цел, и кровью не кашлял. Вероятно, легкие тоже не задеты, — задумчиво сказала Афанасьева. — Удар, видимо, нанесен был косо, снизу вверх. Разрез идет от пупка, постепенно углубляясь до самого ребра. Может быть первичная склейка…

— Так, так… Ты, Петр, слышишь? Лежи спокойно, не шевелись и на бок не переворачивайся. Самое главное — покой и неподвижность. Я еще зайду сегодня.

Подождав немного, Иван Петрович закурил папиросу и вышел во двор. Он не знал, куда идти и что делать. Оставить без себя Агафонова доктор боялся. «Умрет, пожалуй, — лезла непрошеная мысль, — с кем же я буду ходить осенью на охоту?»

Побродив по двору, он опять пошел навестить Петьку.

— Вот заменяет меня Афанасьева, а боюсь я на нее оставить парня. Вдруг что-нибудь…

Агафонов лежал по-прежнему вытянувшись, но глаза были раскрыты шире, и смотрел он осмысленно.

— Ну, как дела?

— А что дела… Тошнит.

— Говорить не трудно?

— Нет.

— Кто же это тебя так разделал — Андозеры?

— Не, другие. Ты не знаешь. Из-за девки все вышло.

— Как всегда. Не стоят ваши девки того, чтобы из-за них резаться…

— А ваши стоят?

Доктор улыбнулся.

— Я вообще говорю. Все они не стоят этого. А как же тех-то, захватили?

— Не знаю. Я, как свалился, ничего не помню.

Вошел Моржевцев.

— Вы, Иван Семеныч, знаете, при каких обстоятельствах он пострадал?

— А шут их разберет! Мужик привез его ночью. Подобрал, говорит, где-то на дороге в трех верстах от Андозера. Болтал что-то, будто шли той же дорогой андозерские ребята со свадьбы, были там еще какие-то Ваня Студень и Володя Огурец… В общем, ничего определенно не известно.

— Так. А ты, Петр, помнишь, кто тебя порезал?

— Как не помню! Он сам едва живой ушел.

— Кто же?

— Зачем мне говорить!.. У нас свое дело. Их человек шесть, дери их за ногу, навалилось…

Петька тяжело перевел дух. Его лицо приняло жестокое выражение и еще больше потемнело.

— Вот, поправлюсь ежели, покажу тому… не уйдет. Да, ладно…

Раненый посмотрел в потолок. Его лицо прояснилось.

— Помню, мы в Немецком море потопили пароход, «Изабелла» назывался. Апельсины в Англию вез. Как взорвали его, так — ой-ой-ой! — сколько апельсинов по морю заплясало! Командир разрешил ловить, провизии мало было. Рыбу тоже сами ловили. У немцев сетки такие были на каждой лодке.

— Бредит, — серьезно заметил Моржевцев.

Доктор ничего не отвечал. Но он знал, что Петька не бредит.

Он часто слыхал рассказы Агафонова о его службе на немецкой субмарине.

Многие из русских военнопленных попадали в такой переплет.

У немцев не хватало людей. Предлагали русским службу на английском или французском фронте. Петька согласился и попал матросом на подводную лодку. Топил пароходы у берегов Англии.

Их лодка, как щука, шныряла в морях и несла гибель. У Петьки на руке сохранилась синяя татуировка «U-17»: номер немецкой субмарины.

Пребывание в немецком плену и на службе наложило отпечаток на характер парня. Он был гораздо умнее и хитрее, чем казалось на первый взгляд. Но он не изменил себе и остался прежним лесным бродягой.

— Да, апельсины, апельсины… А напиться можно?

— Можно. Дайте ему, Иван Семеныч.

Попрощавшись с раненым, доктор задумчиво побрел домой.

Дойдя до калитки, он присел рядом со сторожем на лавочку.

Женщины уже ушли. Лениво закурив и угостив папиросой сторожа, Иван Петрович стал смотреть вдоль улицы. Больница стояла на горе, и, так как городок расположен был на самом взморье, то отсюда виден был широкий простор, далекий горизонт Белого моря. В зеленоватой дали виднелся одинокий парусок поморской «шняки».

— А завтра дождь будет, Иван Петрович, — сказал сторож, посмотрев на темные тучки, показавшиеся на северном горизонте. Эти рваные, низкие облака, появляющиеся внезапно среди самой хорошей погоды, служат на Белом море верными признаками скорого ненастья. Они называются по-местному «портянки».

— Да, похоже на то, — рассеянно ответил доктор. Он чувствовал себя недовольным. Посидев еще минуту, встал и решительно пошел домой.

— Надо заняться английским языком. Три дня не брал книги в руки…

Старый лорд обвел присутствующих пытливым, холодным взором. Он был единственным представителем вымирающей аристократии среди этого блестящего собрания денежной знати.

Кроме того, он хорошо знал, что его дед Чарльз Блэкборн счел бы ниже своего достоинства сидеть и беседовать с дедами здесь присутствующих. А относительно одного из них, Джекоба Моора, слыхал, что дедушка его со стороны матери был садовником в одном из имений Виллиама Блэкборна, отца старого лорда.

Что ж делать… Времена настолько переменились, что ему не только приходится вести дела с этими промышленниками, но и ждать от них помощи и содействия.

Потому-то на всем протяжении своей речи старый лорд пристально смотрел на противоположную стену, где висел потемневший портрет его деда. Чарльз Блэкборн был изображен в шотландском охотничьем костюме с парой борзых у пояса. Из-за его плеча выглядывала голова лошади. Борзые походили на стерлядей, а у лошади были удивленные, человеческие глаза. Лорд с детства знал этот портрет и потому не замечал наивности рисунка. Всегда в трудные моменты жизни он обращал взоры к портрету. Ему казалось, что в созерцании своего благородного предка он черпал силу и мудрость, которыми тот отличался при жизни.

— Если мой план приемлем, прошу высказаться по существу.

Со своей стороны должен заметить, что считаю положение настолько острым и напряженным, что, по крайней мере, предварительные меры должны быть приняты сейчас же.

Джекоб Моор, владелец чуть ли не пятой части всех колониальных алмазных акций, засопел и вынул изо рта сигару.

— Я думаю, что дело не только в деньгах. В этом случае надо действовать очень осторожно. Можно все испортить. Да… Я хорошо знаю, что люди такого сорта не легко покупаются на деньги. Деньги — это потом. А пока надо постараться привлечь его идейно. Это гораздо труднее…

— Чем привлечь? — насмешливо спросил высокий, тонкий джентльмен, помощник директора Объединенного стального картеля.

— Например, — не слушая его, продолжал Моор, — мы можем предложить ему финансирование его опытов. Ну, вероятно, он нуждается и в человеческом материале. Это мы тоже могли бы ему предоставить. Но главное — заинтересовать его общественным значением его открытия, особенно в настоящий момент.

Джекоб Моор снова вставил в рот сигару и умолк, недовольно поглядывая вокруг. Он был грузен и неподвижен, но глаза непрестанно бегали кругом и, казалось, все ощупывали.

Вошел лакей и объявил о прибытии еще одного члена собрания. Через минуту в кабинет вошел крепкий невысокого роста человек лет сорока. Его ждали с нетерпением. Это был секретарь одного из союзов горнорабочих северных угольных районов.

Старый лорд поднялся навстречу ему и, бросив взгляд на портрет уважаемого предка, подал руку.

— Мы начали без вас, мистер Томсон. Но, так как вы уже в курсе дела, то…

— Да, да — я знаю. Но есть свежие новости, которые, я думаю, вас заинтересуют. Теперь нам гораздо легче будет начать дело.

— Рассказывайте, что вы узнали.

— Дэвис арестован.

Минуту длилось молчание. Томсон весело посматривал, наслаждаясь произведенным эффектом. Отхлебнув вина, он продолжал:

— Сейчас Дэвис находится в одной из камер Скотланд-Ярда. Я имею самые точные сведения. Он нанес оскорбление секретарю портовых рабочих и выступил с погромной речью.