Доктор и Петька схватили сачки. Грести не хотелось никому.

Каждый сам хотел доставать рыбу. Они торопились, мешали друг другу, гребли сачками, наполненными до отказа, — некогда было их опоражнивать.

Достали мало. Пуда два. Оглушенная рыба скоро оправилась и снова уходила в глубину.

— Эх, кабы на двух лодках! Вот тогда…

— Что «тогда»? А ты почему весла бросил? Кабы греб — всю бы взяли.

— Вот хорошо! Ты будешь таскать, а я — грести! Жох какой…

Усталые рыболовы сели наконец спокойно и закурили.

— Что же мы будем делать со всей этой рыбой? — спросил доктор, любовно оглядывая наваленных в лодку и шевелящихся еще громадных щук, окуней, сигов.

— Что делать? Закоптим. Вот выедем к мельнице, я там коптилку устрою. Выкоптим в вересковом дыму. Славно! Долго не испортится.

Поехали на мельницу. Вся вода букли была покрыта мертвой мелкой рыбешкой. Погибло целое поколение будущей добычи.

Доктору стало совестно.

— Зря мы все-таки…

— Чего там! Хватает здесь рыбы. Гляди какая ширь!

Действительно, когда доктор окинул взглядом необъятную ширь озера и представил себе его бесчисленные заливы, букли, протоки, — ему уже перестало казаться, что они с Петькой совершили преступление. «Здесь страна озер, — думал он, — сорок озер на двадцатикилометровом радиусе вокруг города. А дальше…

Нет им числа, этим слезам древних ледников. Одни живы и ясны, как Хайн-озеро, другие с берегов затягиваются мхом. Есть и такие, что совсем заросли, только посередине долго еще остается маленькая отдушина, вроде колодца. И до самого последнего дня в них живет рыба! В этих лесных колодцах ловят окуней.

Они мелки и черны, как уголь. Их зовут „тараканами“. Через несколько десятков лет закроются и эти отдушины когда-то живых и населенных озер. Отмершие корешки мха наполнят все водное пространство, и маленькие, черные „тараканы“ оставят в толще торфа свои хрупкие скелеты. На новую почву вступит лес…»

Здесь часто встречаются такие заросшие озера. Доктору много раз приходилось выходить на подобные места. Ровная поверхность покрыта прямым и редким лесом, кругом только сосны. На таких заросших мшаринах любят токовать глухари.

Они устраиваются на берегах погибшего озера, на самом склоне.

Если выйти в весенние сумерки на такое место, кажется, что вошел в заброшенный старый собор. Сплошная колоннада стволов образует непроницаемую для взора стену. Наверху ветви крон сливаются в низкий сплошной потолок. Перед рассветом здесь бывает тихо. Совсем тихо…

Иван Петрович оглянулся вокруг и с новым чувством остановил взгляд на ясной поверхности озера. Он даже перестал грести.

«Пройдет время… и это озеро умрет. Его погубит безжалостный мох… На месте этого простора заляжет тяжелое, однообразное моховое болото. И кто знает, не будет ли здесь, где мы едем, дымить с пыхтеньем и лязганьем ряд торфорезных машин?»

Охотники до самых сумерек разъезжали по озеру. Доктор удачным дублетом сшиб пару чирков и тем отомстил Петьке за зубоскальство. Тот тоже не зевал. Он ухитрился убить из ружья крупную щуку, выплывшую к самому берегу. Щука утонула.

Пришлось с большим трудом доставать ее при помощи якорька.

Вода в Хайн-озере прозрачна до неправдоподобности. На глубине восемнадцати-двадцати метров виден каждый камень, каждый сучок! Но и глубины там так велики, что редко где видно дно. Рыболовы ездят потому больше вдоль берега. У непривычных даже кружится голова, — кажется, будто лодка висит в воздухе. Но зато и удить здесь интересно. Видно, как рыба подходит к червяку, как берет. Рыболов ложится грудью на край лодки, с затененной стороны, и держит лесу без удилища, прямо в руках. Поплавок тоже не нужен. Ловец волнуется, подводит червяка к самому носу большой и капризной рыбы, крепко по временам ругается.

Из-за этой воды и не могут забыть Хайн-озера те, кто хоть раз там побывал.

Усталые и измученные, приехали охотники к мельничным «исадам», — так здесь называются места причала лодок, лужайки на берегу. В полукилометре от озера, на ручье, мельница, около исад его бурный исток. Озеро горное, и ручей, на своем пути до моря порожистый и упрямый, все бежит вниз. На мельнице летом никого нет. Работа начинается там в начале зимы, когда замерзает озеро.

Доктор решил ночевать на исадах. Да и не все ли равно где!

Красными отблесками озарились стены темного леса. Костер весело запылал. С тонким свистом устремились вверх искры.

Все вокруг потемнело, не хотелось отрывать взора от блестящего пламени.

Петька ходил где-то невдалеке и в темноте потюкивал топориком. Он готовил «фересу» — можжевельник для коптилки.

На обязанности доктора лежала чистка рыбы. Это большое дело.

Надо было каждую рыбешку выпотрошить, насадить на особые палочки с сучком для упора. Иван Петрович целый час провел, сидя на камешке у воды. Когда кончил, почувствовал, как болела спина и онемели руки.

Вскоре импровизированный коптильный завод заработал вовсю. Сырой можжевельник шипел на огне, как жаркое, и густой молочно-белый дым скрывал подвешенную на сырых осиновых «кавах» рыбу.

Варилась уха. Петька сидел у самого огня, прямо на земле, охватив колени руками. Его смуглое лицо, озаренное отблесками красного пламени, казалось, отражало в себе всю сущность окружающей суровой природы, этих невеселых, старых, на многие сотни километров раскинувшихся лесов. Старые древние леса…

Пробредет в них одинокий охотник в погоне за куницей или сохатым лосем, оставляя зимой на девственном снегу бесконечный след своих «калженых», подбитых мехом лыж. Приедет самоед на летнее становище. Тайком проберется на далекие, полумифические Казанские озера бродяга — искатель жемчуга…

Редко, редко с партией изъеденных мошкой и комарами «роботчих» пройдет заросшей просекой упрямый землемер или таксатор, неся за собой спесивую астролябию на желтых ногах. Те немногие, что живут в этих лесах, называют все остальное «мир».

Самоед говорит: «Я в миру давно не бывал», «Надо в мир за хлебом пойти», «Что в мире слышно?»

Эти леса — огромный скит. И живут там почти схимники. Это остатки старины.

Самоеды не сами придумали слово «мир». Живали там беглые раскольники, спасавшиеся от преследований Никона. До сих пор находят развалины вымерших, брошенных скитов на берегах дальних, безымянных озер. Провалившиеся срубы курных церквушек поросли густыми малинниками, и только груды обгорелых камней указывают места былых очагов. Беглые люди — «казалеты» — тоже спасались в этих лесах. Они будто бы позакапывали где-то в далях много кладов и поумирали. Но лес крепко держит такие тайны. Искатели ничего не могут найти, кроме тяжелых староверских крестов да почерневших блях с переплетов божественных книг.

Когда доктор и Петька уже наелись ухи и приготовлялись пить чай, послышались всплески весел. К берегу пристала лодка.

— Мир рабам божиим, вечернюю трапезу совершающим! — послышался бас Алексея Иваныча. Вслед за тем его темная фигура вынырнула на освещенное костром пространство.

— Ты как сюда попал?

— Как? Очень просто. Лодку у меня на той еще неделе утопили. Поехал искать, да отемнел, заплутался в островах. Не шутка… Да… Вижу — кто-то огня вздул. «Наверно, — думаю, — доктор Туманов Иван Петрович со своим доезжачим залогуют, на ночлег ошабашили…» А это у вас што? — Иванов уставился на странное сооружение коптильни.

— Рыбу коптим. Щуки да окуни.

— Ры-ы-бу? А где столько взяли?

— Доктор нырял, да руками имал, — тихо засмеялся Петька.

— Так… Доктор нырял, а ты, видно, из пушки палил. Что? Слыхал я, как грохнуло у вас. Гром, думаю сначала. Ох, грехи, грехи…

Алексей Иваныч решил заночевать у огня и принял приглашение доктора занять место на еловых лапках. Он устроил себе сиденье и примостился так близко от костра, что ветхая одежда его почти начинала дымиться.

— Хорошо, господа, здесь, — заметил старик, прихлебывая горячий чай. — Привык я в лесу жить и не могу оставаться в местах населенных. Суета!..