Торин целовал глубоко, страстно, не давая вздохнуть, не давая думать, выпивая ее дыхание, ее слабость, ее ужас…

Колкая борода; тяжелые длинные волосы — здесь все было другим, иным, но цепляющим сердце, зажигающим пламенем. Истинным пламенем, ревущим в горне. Царапающие бляхи на одежде узбада, толстая кожа его одежды… драгоценная расшивка платья Ольвы терлась о металл и грубые швы одежды гнома и дождем бисера и каменьев осыпалась в мох и траву.

Бедра сквозь одежду ощутили плоть узбада. Ольва охнула, подалась, прижимаясь теснее, желая слияния… Торин, не выпуская поцелуя, потянул платье ниже, порвал его — обнажил Ветку до половины, и она сама обнимала, притискивала его к себе; руки плыли по каменным плечам, по шее, отыскивая пути близости.

— Я здесь, Ольва… я здесь… отвечай мне, живи…

Ветка молчала, но вжималась в гнома неистово, бедрами, грудью; целовала так, как будто была готова умереть сейчас, расплавиться в этом огне на берегу речушки близ древнего государства кхазад возле Келед-Зарам. Узбад ласкал ее грудь, прижимая к себе все теснее, теснее… Ольва плавилась в его руках, сделавшись горячей, влажной…

— Да, Торин, да-а…

И вдруг Торин коротко выдохнул и замер.

И Ветка, дыша тяжело, часто, наконец, проморгалась от слез.

Позади Торина стоял Эйтар, уперев королю-под-горой меч в спину напротив сердца. Не предлагая поединка, не произнося ни слова.

Ветка откинулась назад на замшелом камне, закрыла глаза, силы оставили ее.

Торин выпрямился. Потянулся было к мечу… передумал, встал ровнее.

— Ольва, — получилось почти спокойно. — Вместе с моей кровью во мне теперь течет жидкий мифрил. Условие было таким. Если я заполучу в свои руки Аркенстон и не принесу его балрогу, мифрил застынет и я погибну. Твой телохранитель не сможет меня убить, я теперь сам себе доспех.

— Почему ты раньше не сказал? — прошептала Ветка, поднимая на плечи порванное платье, закрывая грудь.

— Всему свое время. Балрог не ставил сроков. Но он узнает, если я умру. Так говорил, по крайней мере. И если я умру, то и Трандуил, если он еще там, умрет тоже. Поэтому демон и дал мне мифриловую защиту. Очень хочет Аркенстон.

— Я потеряю всех, — проговорила Ветка. Сердце ее все еще колотилось, а живот, бедра требовали страсти… но Эйтар не опускал меча, а голова делалась ясной.

— Трандуил велел тебе быть счастливой… если что. И… надежда для всех — была одна. На то, что Владыка бежит. Для этого мы и отвлекали Проклятие Дурина. Пели частушки и рушили камни в бездну. Дать шанс твоему королю. В таком случае балрог обещал не вредить, а мифрил должен остаться жидким. Сменю имя, — проворчал Торин. — Сделаюсь Серебряным узбадом.

Торин шагнул вбок, ударил кулаком плашмя по клинку Эйтара так, что выбил меч из рук лаиквенди, и, застегивая рубаху, зашагал прочь — к стану.

Ветка ловила воздух, как рыба на берегу реки.

На берегу реки.

***

— Ольва… — Эйтар не осуждал. Он страдал. Ему было немыслимо больно.

— Помолчи минутку. Все хорошо. Ты прав. Мы не должны.

— Ольва! Он жив.

— Я знаю. Но знание это… эта вера… такие тяжелые… если не видеть и надеяться только на чудо… — прошептала Ветка.

— Я сделаю все, только прикажи.

— Я не знаю, что приказать… ты и так всегда рядом, Эйтар, — Ольве удалось привести себя в относительный порядок с помощью пряжек и броши, и она отслонилась от камня, шагнула к воде, умыться и сделать пару глотков. В животе сводило, а сердце никак не желало успокоиться. Эйтар был белого цвета, казалось, сейчас свалится в обморок.

— Ольва… пожалуйста, пойдем в шатер. Я сделаю тебе горячего чая с медом. Ты ляжешь спать.

— Ты представляешь себе, как это хило звучит? — спросила Ветка.

— Это все, что я сейчас могу для тебя сделать.

Ветка повернулась спиной к лагерю и медленно побрела вдоль воды.

— Ольва! Я и представить себе не мог…

— Что так бывает, да? — грустно спросила Ветка. Тело болело, как после драки; огонь уходил, оставалась печаль.

— Что… да.

— С Тауриэль так не было?

— Даже похоже не было. Но я понял ее боль, Ольва. Я понял, как тяжело… любить двоих. Это разорвало ее. Не зелье, нет. Ее сердце на самом деле не могло остановиться.

— Ну вот и славненько, вот все и прояснилось, — с досадой проговорила Ветка. — Только уточнение. Я люблю Трандуила. Если ты не все понял, лучше молчи. И я вообще… никогда… не желаю обсуждать то, что тут было, никогда. Ты понял?

— Да. Прости. Ольва…

Ветка остановилась.

— Ну ты еще заплачь… ладно. Иди сюда.

Она обняла лаиквенди за плечи и погладила по волосам — как гладила Даню, с одной лишь поправкой, что эльф был выше нее на полторы головы и старше на пятьсот лет.

— Тебе досталось тут. Я надеюсь, Леголас понял. Я и Торин — мы точно поняли. Просто это бывает сильнее нас. Ты все сделал верно, говорю еще раз… а сейчас, пожалуйста, оставь меня одну. Пришли караулить Лантира, что ли. Все равно ведь кто-то будет брести за мой по кустам. Я хочу побыть одна. Очень хочу. Ладно?

Эйтар кивнул, взял Ветку за руку и нежно поцеловал пальцы. Потом мгновение подумал и коснулся губами ее виска.

— Повелительница…

Ольва знала, что за Лантиром или кем-либо еще Эйтар не пойдет. Он отпустит ее сейчас вперед на двадцать или тридцать шагов и всю ночь будет рядом.

Запахнулась в расшитый плащ, очень похожий на мантию, и пошла вдоль ручья дальше. Сапоги из кожи промокли, но это не имело никакого значения.

Когда она устала, нашла небольшой сухой уголок около камней и кустов, и, завернувшись с плащ, устроилась там. Она дремала с открытыми глазами, зная, что Эйтар неподалеку, и краешком сознания наблюдая, как на небе загораются звезды — одна за другой.

А под утро ей приснился прекрасный сон.

Как будто ее обнимает Даня и зовет:

— Мама!

***

Даня много раз ночевал в лесу с Мэглином. И с Йуллийель, и с Эллениль, и с родителями. Но одно дело — ночевать с кем-то, а другое — устраиваться на ночлег самому.

Когда они с Серой прошли сухую часть пути, начались наплывшие черные грязи — они держали, как клей, как мед муху; волчица вязла в них, а на предгорья опускался вечер.

Выкарабкиваясь из очередной трясины, Даня понял — пора останавливаться. Впомнив уроки следопытов, отыскал нишу под камнем, проверил направление ветра, уложил волчицу, улегся сам, не зажигая огня.

Мальчик потерял присутствие Йул. И другие голоса потеряли его тоже, как будто тот, который был белоснежным и прохладным, отсек тот, который так понятно и отчетливо разговаривал. Но от каких-то бесед Анариндил не отказался бы. Правильно ли он делает? То, что отец или Мэглин могут погибнуть, Даня не верил. А скорее, всем своим детским пока сердечком, которое в этом походе подернулось самой первой воинской кольчугой закаленности и решительности, он был убежден, что его родные обязательно уцелеют.

Он был голоден. Когда накатил вал горячей воды, его тоже ударило и обожгло, но его защитила и одежда из хорошей замши в несколько слоев, не жаркая для лета, не холодная для осени или весны, а также легкие доспехи, сработанные для него по размеру. Эльфинит хотел пить, но когда спустились сумерки, было уже поздно искать себе что-либо. Он поймал пару улиток, которых когда-то они с Мэглином на спор пожарили и съели… но сейчас не было огня, и разводить его не стоило. Сырые, живые, улитки не вызвали никакого аппетита.

Повозившись, Даня зарылся в серую пушистую шерсть, уснул, вспоминая перед сном своих первых поверженных врагов — окровавленные морды варгов, откушенные головы орков, растерзанные тела.

И конечно, долго мальчик не проспал. Он встал почти затемно, подремав совсем немного — просто чтобы восстановить силы.

Больше всего хотелось пить.

Пошел крапкий летний дождик, который обещал стать грозой; Даня слизывал капли с широких листьев, пока не приметил речку. Здесь он немного отмылся, напоил Серую и пошел дальше — к серым уступам Мглистых гор.