Они радовались тому, как я облизывал пальцы, как я съел порцию капусты, как я высасывал клешни и лапки раков. Это было все то, что я обожал, и всего этого было в изобилии. Агнешка принесла еще капустки, как она ее называла. И «капустка» не бесила меня, как «мороженка». А что же это еще, как не капустка: хрусткая, тонкая и прозрачная, как китайская лапша, с красными шариками клюквы и острым вкусом тмина.

Збышек налил по рюмке старки и обнял меня, он вновь признал во мне брата, я любил ту же еду, что и он. Чтобы как-то скрыть чувства, доводящие до слез, он достал трубку, но Агнешка строго посмотрела на мужа, и он пошел курить во двор, позвав меня с собой, женщины остались делиться рецептами.

В сарае обнаружилась бутылочка ореховой настойки, которую Збышек готовил к нашему приезду. Это было не хуже «Бисквита» или «Мейкова». Ароматный дым от трубки медленно поднимался к потолку, а я рассказывал Збышеку про предков, все, что успел узнать. Он рассказал мне про отца, который после войны бежал из Белоруссии в Польшу, чтобы остаться поляком. Я усмехнулся, а поляки ли мы, или кто еще. Мы просто Гроссе или Гроше. Збышек расчувствовался, он был совсем один, если не считать Агнешки, но Агнешка давно уже его часть, его сын останется в Берлине, значит, его внуки, коли Бог их даст, будут немцами.

– Но они будут Гроше.

– Это хорошо. Хорошо, что приехал. Ты мой брат. И хорошо, что у нас еще есть братья. И мы не одни.

– Все Гроше – родня, – это было моим заклинанием, молитвой, мечтой и спасением, избавлением от скуки и тоски, когда день похож на день, и нет надежды на выход из этой тягомотины, которую я принял на себя добровольно, ради семьи.

Я вспомнил свой медовый месяц. Но не стал рассказывать Збышеку, как на подаренные на свадьбу деньги мы с женой поехали впервые в СВ на море, куда-то под Одессу, к каким-то ее родственникам. Там нас приняли, поселили в проходной комнате мазанки, а по утрам хозяин звал меня на работу и запрягал в плуг, чтобы вскопать засохшую землю. И я тянул этот плуг, на который нажимал хозяин, как тягловая лошадь, проклиная это свадебное путешествие, чуть не плача от обиды. Но я должен был за родню и за постой. Збышек молчал, он, наверное, тоже что-то вспоминал похожее, мы же братья.

– Твой сын вернется? – пыхнул трубкой Збышек.

– Не знаю. Наверное. А может, и нет. Ему нравится в Мюнхене.

– Это пока, – Збышек снова замолчал. – Я так думаю.

– У нас такая кровь, всех тянет к перемене мест. Вот Пиотр Гроше до Америки добрался, вернулся в Польшу, а потом подался в Вильно, а его племянник уже в Петербурге, чтобы внуки отправились на Кавказ. А вот эти, – я нашел в телефоне фотографию родственников, – в Америку из Питера перебрались. А эти, – я листал снимки, – в Ганновере.

– Твой сын их видел?

– Ему пока неинтересно, ему кажется, что это моя старческая дурь. Он учится и работает, он ухаживает за девушками и даже не знает, кто ему из них нравится.

– Я всегда жалел, что у нас только один ребенок, но восьмидесятые и девяностые были очень трудными в нашей стране.

– А в нашей страшными.

– Ты меня понимаешь, Викентий. И я все думал, как он будет один, а он не один, у него везде братья и сестры. Ты всех нашел, ты глава рода, – я не знал, что ему отвечать. Збышек это понял или почувствовал. – Пойдем к женщинам, время есть маковник с ликером, Агнешка сама настаивает на лимоне с корицей. Это вкусно.

И, правда, было вкусно, хотя и кисло. Агнешка тоже пригубила, у нее пылали щеки, она смотрела на мужа – все ли они правильно сделали, не опозорились ли где перед столичными родственниками. Даже Маришка не одергивала меня своим вечным причитанием: «Тебе хватит». Мы были дома, мы были в семье. И хотя было тепло, Збышек затопил камин, чтобы просто был огонь, чтобы трещали вишневые деревья и сучья старых яблонь, чтобы пахло дымком и летом.

Агнешка накрыла стол, как на свадьбу, можно и тридцать человек накормить. А нас за столом всего лишь четверо. Что-то здесь не так, тем более, что Збышек прикрепивший часы к жилетке, все время проверял ход и опускал их в карман, поправляя толстую цепочку. Что-то должно было произойти, что известно хозяевам и будет совершенным сюрпризом для нас. Агнешка заерзала, тревожно глядя на мужа. Хмельной Збышек обнял меня за плечо:

– Викентий, ты не будешь против визита наших соседей? Они хотели посмотреть на тебя. Им известно, что у нас праздник. Зайдут только на минуту, они знают честь.

Я согласился, как же может быть иначе. Збышек включил настольную лампу на окне. Словно знак подал. Соседи вошли сразу, будто уже стояли под дверью, подслушивали. Они принесли свои дары: моченые яблоки и настойку на сосновых шишках. Она помогает при больных суставах, особенно если не только втирать в локоть или колено, но еще и внутрь принять пятьдесят граммов. Тут же за ними явилась вторая пара в старомодных костюмах, пахнущих нафталином, что не забивали даже французские духи польского производства.

Они были церемонны и пользовались для знакомства услугами Збышека как переводчика. Агнешка почему-то была взволнована и смахивала слезу. Ее что-то тревожило, она подходила к окну, смотрела, всхлипывала и возвращалась, чтобы освежить закуски. Я понял, что гостей должно было быть больше, много больше, их отказ явиться расстроил хозяйку и обеспокоил Збышека, хотя он держался. Соседи весело угощались, поглядывали с вызовом, но молчали, пили за знакомство и хозяев.

Вскоре настойки развязали им языки, они отлично заговорили по-русски. А после появления на столе горячего и вовсе захмелели, хотя пили и ели умеренно. Они рады, что у Збышека нашлась родня, конечно, само собой, жаль, что в России, но что делать, все бывает. Они понимают, мои предки не могли перебраться на родину, в Польшу, им пришлось жить в СССР, прикидываться русскими. Но почему потом, при наступившей относительной свободе, я не переехал на родину, чтобы все же ощутить себя поляком, жить среди своих.

Я мог сказать, что мои предки перебрались из Польши в Российскую империю двести лет назад, чтобы служить настоящему большому делу, что я, если бы захотел, давно мог переехать в эти польские болота, да только зачем мне это. Если бы я хотел, отправился в Грецию или Испанию, все климат лучше, но я не собираюсь покидать свою страну, ибо осознаю себя русским, хотя и с дурацкой фамилией. Но увидев нервную Агнешку и сурового Збышека, промолчал. Зло ткнул вилкой в соленый грибочек, он выскользнул, полетел на пол. Маришка смущенно кинулась поднимать, протирать пол салфеткой. Агнешка сказала, что все верно, этот гриб надо отдать домовому, это к счастью.

Збышек всем разлил настойку, чтобы как-то смять тему, но подвыпившие панове были уже не остановимы. Они не любили Россию, хотя и рады за своих соседей, родня всегда хорошо. А вот остальные соседи, хотя и были приглашены, не явились, ну не хотят они с русскими за столом сидеть, один хлеб есть.

Меня тоже понесло. Мне было, что ответить. Я чувствовал себя в эту минуту русским, хотя один Бог ведает, кто мы, Гроше, по крови. Я русский, потому как кроме русского только английский знаю в пределах школьного курса, да и то все пастперфекты забыл, не говоря о падежах, хрен с ними, объяснить в баре могу и в магазине поймут, никуда не денутся. А вот то, что мои предки строили на Кавказских Минеральных Водах, Исаакий завершили, в балканской войне Шипку обороняли, Кавказ воевали – никуда этого не денешь. Этому они служили, этому присягали, этим гордились, значит, стали русскими, потому как в России. Гости что-то хотели возразить, но я им не дал опомниться:

– Я знаю, откуда в вас все это кипит и булькает, -я выпил залпом настойку. – Раздел Польши простить не можете. А какой конкретно – первый, третий или пятый? Под кайзером лучше было, когда немецкий вашим языком стал? Или под вермахтом? Когда у вас, чтобы у себя не поганить, концлагеря понастроили?