Прежде всего меня поразило, что дед Станислава по матери Гроше и впрямь был кавалером всех Георгиев, что совершенно не вязалось с пьяным бредом моего дальнего родственника и Джеком Лондоном. Но факт оставался фактом, как и рассказы Викентия, все они были педантично точны, до даты и до каждой полученной копейки.
У Стасика, Ростика и Летиции рисовались вполне внятные линии, а я был почти приблудным. Точнее, с пра-пра-прадедом Викентием, которого я видел в Лиде, было все понятно, с его сыном Иосифом и внуком Виктором тоже, а судьба моего прадеда Евгения была неизвестна, ни в каких списках он не значился. Он канул, будто помер в младенчестве. Но я же откуда-то явился с такой дурацкой фамилией и не менее странным, хотя и родовым, именем? Я решил раскопать правду о своем происхождении, кто-то же должен это сделать. Заодно и про других узнаю. Всем остальным Гроше на род было по фигу или у них не хватало сил и времени, получалось, остаюсь только я. Больше некому, грошики мои Грошевые.
Наконец, мне стало все равно, сколь славными окажутся мои предки. Мне было плевать, даже окажись они отчаянные негодяи и подлецы, важно было отыскать всех, до единого, никого не пропустив, чтобы понять себя и свое место в этой длинной череде поколений. И не буду я, как пугал меня Пиотр, всматриваться в лицо сына, а позже своих внуков, ища следы проклятий и чего-то еще. Я просто расскажу им все, как есть, и как было, не скрывая и не умалчивая, если мне что-то не нравится.
Я со многим не согласен в истории моей страны, но это моя страна с ее восстаниями, революциями, террором, захватническими войнами, которые называли просто расширением границ и присоединением земель, войнами на других полушариях с поддержкой братских народов. Можно называть как угодно, но суть события не меняется. Каждая новая власть оценивает все по-новому, распоряжаясь, чем гордиться, а что лучше и вовсе забыть. Вон сколько историй России понаписали. При каждом правителе свою ваяли. А Россия остается, несмотря на все их старания. И мы остаемся. Какие есть.
Мне не нравились польские корни рода, не хотелось быть поляком, приятнее было считать себя итальянцем. Но без Польши явно не обошлось: служба Августу, восстание Костюшко, Лидское имение. А еще фамильные черты: хвастливость и спесь, и гордыня, и гонор. Я тоже иногда любил прихвастнуть.
Меня осенило, вдруг, именно осенило, будто тенью накрыло, темной, предгрозовой, от чего и разум погружается во мрак, страх сковывает. Я понял, почему мой дед ничего не помнил, ничего не говорил, будто он один сам по себе в чистом поле. Будто ни братьев, ни родителей у него не было отродясь, он даже не рассказывал, где глаз потерял, а уж тем более, кто его дед и прадед. Я только сейчас узнал, что в сорок четвертом в боях под Нарвой осколок в глаз ему попал, а дед деда, якобы из крестьян крестьянских сапожник, но в одном полку с Толстым Львом Николаевичем прапорщиком в артиллерии служил. А папашка его тихо адвокатом работал. Я все бумажки проверил, все сошлось – и бои на Черной речке, и оборона Севастополя. Но это я сейчас узнал, а деда давно в живых нет. Я понял, что они сотворили с историей: они спасали детей своих в первые революционные годы, чтобы никаким краем не всплыло и не мелькнуло происхождение. Себя спасали, сознательно забыв, кто они и где их предки. Все верно, главное – выжить, сберечь щенков своих, плоть от плоти, безродных ныне.
И страна была утеряна, утрачена, забыть ее остается и начать с нуля, с новой отметки. Так и случилось, и все мы потеряшки, не знавшие ограничений сословных, не ведавшие правил и долга родового, кинулись во все тяжкие новую свою биографию творить, Бог знает, что вытворяя. Кто на трех кухарках женился последовательно или одновременно, кто присяге изменил, а кто и квартиру подломил, потому как душа приключений требовала, а тело денег. Все потом исправились и раскаялись, не до конца, само собой, как Раскольников на Сенной площади на колени не падали. Не просили прощения у всех прохожих, перехожих, а так вежливо, по-светски, в храме Божьем, с пожертвованиями и покаянием, исповедью и молитовкой, все чин по чину, отпустило их, бедолаг, и все наладилось. Только детки неприкаянные в недодуманных случайных семьях остались и род понесли дальше. Видно, не простили обиженные ими. А что делать нынче? Как дальше жить?
– Нельзя от рода отрекаться, – сказал я громко сам себе. Тетка, случайно проходящая мимо, оглянулась, сумку к себе прижала и шаг ускорила. Может, что-то поняла, может, про себя вспомнила, может, про сына своего беспутного, почему-то я был уверен, что у нее сын-оболтус и муж никудышный. Она обернулась, я ей улыбнулся, а она испуганно прибавила шаг.
– Все пошло не так, все еще долго будет не так, – чтобы не пугать прохожих, я продолжил внутренний монолог. – Они, спасая жизнь детей своих, хотели прибиться к другому сословию, рабочим и крестьянам, но почему-то у них не получилось. Или сами воротили нос, чувствуя что-то чужое, а кто они, и сами не знали и понять не могли. А если бы и поняли, то еще больше бы затосковали, не могли уйти, как те, кто ушел в двадцатые годы, чтобы не остаться среди чужих и чуждых. Они частью крови уже были плоть от плоти иными, отвергая лоно, совершая безумные поступки или впадая в перманентный запой, чтобы оказаться среди своих, даже в пьяном бреду, который закончится похмельем.
Дед как-то сказал однажды, что, кабы не революция, нас бы не было. Может, он и прав, но были бы другие, пригодные, а не такие, как получились от их случайных желаний или похоти. А так все пошло и поехало, и все они размыли кровь, которая все же толкала их на дурацкие поступки или тоску вселенскую.
Вот Борька мой смылся на Неметчину, лучше быть чужим среди чужих, чем чужим среди своих, тут не пристроенным. Да и там пока у него не вышло, вроде по-немецки болтает, как на родном, но что-то у него с девчонками не клеится, пытался с аргентинкой встречаться и с португалкой, но и с ними не заладилось. То ли они принцессы, то ли он принц какой заморский вышел у меня с Маришкой.
Маришка хорошая, хотя и нервная. Есть модное слово перфекционизм, в реальности это просто припадки. Родившись в рабочей слободке, она мечтала о принцах, но принцев вокруг не являлось, а если и являлись, то только на две недели до первого поцелуя, потом лезли под юбку. Не ей, она строгих нравов, а ее подружкам, потом как порядочные люди женились. Потом пили с пацанами в гаражах, честно принося получку домой. И все подружки, которым она шила юбки годе или в складку из шотландки, быстро выскакивали замуж за Колю или Васю из соседнего подъезда. Жаловались на этих скотов, что совершенно не ценят заботы и уюта. Она сшила не одну юбку, у нее дома была машинка Подольского завода, почти «Зингер». И она могла бы быть кутюрье, слово девчонки не знали, но все выходило красиво, почти фирма. Если бы не семейная традиция, говорила она, объясняя, почему учится в скучном техническом институте, она бы пошла на пошив верхней женской одежды и была бы модельером.
– Как Зайцев! – ахали все, понимая ее трудную судьбу. Никто не одевался у Зайцева или Андреевой, но про Дом моды на Кузнецком слышали, особенно когда удавалось рвануть их выкройки, что выходили четыре раза в год. А еще лучше если «Бурда» обломится, тогда все сразу становилось заграничным, хотя и без лейбла, но можно со старой кофточки спороть и по-новой пришпандорить. Она строчила, как у Славы, а они выходили замуж, ее звали на свадьбу подружкой, есть же примета, что подружка должна быть незамужней.
За стуком швейной машинки она придумывала новые истории про себя. Как-то в детстве ее возили в Москву, там повели на елку в театр, который был прямо в доме. Огромный необыкновенно красивый, как замок, дом, с видом на Кремль, в цокольном этаже был магазин, где ей купили кулек конфет, необыкновенно вкусных. Она увидела, как красиво в подъезде, куда заходили люди, как к себе домой, – мрамор, зеркала, цветы в горшках. В подъезд они не пошли, но она поняла, что это то, чего ей хочется в жизни больше всего. Жить там, где живут эти люди, даже не люди, а небожители. И по вечерам за учебником сопромата ей мечталось об этом доме, подиуме, где первые красавицы выйдут в ее юбках. А потом будет тур в Париж, где ее примут в любом дворце, а галерею «Лафайет» украсят ее модели тех самых чудесных юбок годе.
