Когда они подбежали, крыса всё дергалась в агонии, размазывая вокруг себя темную кровавую жижу.
- Зачем же ты прибил её, Федотов? - каким-то глухим загробным голосом отчитывал фельдшер Поплавский санитара.
- А чего ещё с ней делать прикажешь? - отвечал Федотов, ткнув ещё раз в уже мертвую крысу вилами. - Ждать пока она на меня прыгнет?
- Ловить надо было.
- Ага, поймаешь её... Она ведь это... Сам понимаешь - того... Поймаешь её...
- Фёдотов! - утробно загудел Поплавский. - Ты пьян, что ли?
- Ничего не пьян, - отвечал Федотов, прислонившись к стене. - Чарку в честь праздника наступающего... Ничего не пьян... Чего сразу: Федотов, Федотов...
Кто-то неосторожно задел черенком вил жестяной абажюр электрической лампочки и тусклый свет запрыгал по зверинцу из стороны в сторону.
- А ну прекратить болтовню! - приказал Луговской. - Крысу сжечь! Пол вымыть лизолом! Тряпки и перчатки сжечь! Когда всё сделаете, приходите в докторскую комнату...
В докторской комнате Луговской приготовил небольшой праздничный стол - не богатый, конечно же, но санитары в форте тоже люди - негоже их без праздника оставить. В центре стола поставил доктор большую бутылку "Кагора".
- Зря вы это, - щелкнул пальцем по горлышку бутылки ротмистр Назаров. - Они вон чего творят, а вы им вино... Их сейчас розгами всех драть надо, пока не признаются - кто крысу выпустил.
- Иван Петрович, - махнул рукой Луговской, - обошлось же всё...
- Ничего не обошлось, - даже топнул ногой от возмущения Назаров. - Пока не узнаем, кто клетку открыл, так, считай, что по лезвию ножа ходим. Того и жди, что где-то опять громыхнёт.
- Полноте, Иван Петрович, - тронул за руку ротмистра Луговской. - Праздник же... Рождество Христово... Радость у людей должна быть...
- Вот они вина сейчас выпьют и устроят нам праздник, - никак не жалал отступать от своей линии жандарм. - Не удивлюсь, если этот злодей под утро нам ещё пару клеток не откроет...
- Всё будет хорошо, Иван Петрович, - улыбнулся доктор, посмотрев на ротмистра блёклыми усталыми глазами. - Не сомневайтесь. Думаю, что случайно клетка открылась. Их ведь третьего дня чистили да, видно, затвор неправильно закрыли. Не будет никто в здравом уме клетку открывать...
Когда Луговской прочитал рождественскую молитву и все уселись за стол, Назаров подошёл к Поплавскому и тихо сказал тому на ухо:
- Как вы, молодой человек, допустили, что санитары пьяные работали в заразном отделении?
- А чего я? - испуганно захлопал ресницами черноглазый фельдшер. - Трезвые все были! Я следил!
- Следил, - будто эхо, повторил ротмистр последнее слово Поплавского. - Не уследил, значит. Посмотри на красавцев.
Фельдшер посмотрел туда, куда показал жандарм - на противоположный край стола, где сидели Кузьма Федотов и Филипп Ерошкин. Федотов часто икал, а Ерошкин, подперев ладонью щёку, что-то напевал. Сразу бросалось в глаза, что санитар с конюхом, ещё не отпробовав кагора, уже были здорово навеселе.
- Один Санин трезвый, - вздохнул Назаров и нахмурился. - А это где? Как его? Ганин... Где?
- Где? - фельдшер посмотрел вокруг, потом на ротмистра и пожал плечами. - Нету...
- Санин! - крикнул Назаров. - Подь сюда!
- Слушаю, - быстро подошёл Санин, утирая губы.
- Где Ганин?
- Так, - Санин пожал плечами, - как только начался колокольный звон, он сразу же пошёл к себе в каморку молиться. Он всегда так делает - только колокола зазвонят, так сразу к иконе бежит, чтоб прощения у Богородицы попросить. Я его с той поры и не видел.
Каморка, где ночевал Анисим Ганин располагалась на третьем этаже в самом дальнем углу длинного коридора. В каморке было холодно и сильно дуло из открытого окна. Назаров с керосиновой лампой перешагнул порог каморки и попятился: на вбитом под самым потолком в стену кованом крюке висел санитар Ганин. Снимали повешенного Поплавский и Санин. Федотов с Ерошкиным первыми вызвались исполнить это неприятное дело, но на ногах они держались плохо: то ли Кузьма толкнул Филиппа, то ли Филипп Кузьму, только скоро оба лежали под столом и никак не могли подняться. Чтоб под ногами никому не мешаться, до порога добирались они ползком.
Во время осмотра комнаты ротмистр на столе лист серой бумаги, на котором неровными печатными буквами было написано: "Багароца вилел жывотину волю пустить воля ея ".
- Ну, что скажешь, Иван Петрович, - спросил Луговской Назарова, когда они остались в докторском кабинете одни, - теперь твоя душа спокойна? Нашёлся подлец, который крысу на волю выпустил. Прости меня, Господи, нельзя же о покойниках так. А мне, честно тебе скажу, Иван Петрович, легче стало. Я, ведь, тоже всё думал, кто такую подлость сотворил, а оно вон как оказывается... Э х, Анисим, Анисим... Надо же до такого додуматься...
- А окно он зачем открыл, перед тем как руки на себя наложить? - тихо сказал ротмистр и подошёл к окну. - Мороз же на улице. Не понимаю. Зачем?
- Не в себе Анисим был, вот и открыл, - Луговской подошёл к Назарову. - Всё сходится, Иван Петрович. Привиделось Ганину, будто кто-то велел ему клетку открыть, а потом одумался, испугался и всё.
- Это вы, Игнат Григорьевич, опять себя успокаиваете, - жандарм внимательно посмотрел на доктора. - Разве у Ганина раньше видения подобные бывали?
- Не знаю. Вот только сон его о Богородице...
- А я знаю, - ротмистр потёр пальцами шею. - Не рассказывал он больше ни о каких видениях, а иначе б он у меня давно отсюда пробкой вылетел.
