– Вы учились вместе? – спрашивает Ви.

– Нет.

Ви ждет. Женщина безучастно смотрит по сторонам. «Ясно… значит, интрижка», – думает Ви. Ну и что? Она прекрасно знает, что у Алекса были другие девушки до нее. Узнай она даже, что у него есть любовница, не особенно удивилась бы. Обидно, конечно, – но что толку разыгрывать невинность, она прекрасно знала: ему даже по статусу положено. Отец Ви крутил романы на стороне. Да и дед, наверное.

– Ну, что ж, – говорит Ви. – Приятно было с вами поболтать…

– Поправка – невеликий труд, знаете ли.

– Что, простите?

– Поправка. Невелик труд. – Женщина чеканит слова, словно пытается прорезать зубами воздух, и тут Ви понимает – то, что она приняла за скептицизм, на самом деле враждебность.

– Не понимаю, о чем вы, – говорит Ви. – Это конституционная поправка.

– Да-да. Клочок бумаги.

Ви растерянна. Все доводы, услышанные ею раньше, кажутся фальшивыми. Она замечает, как женщина в брючном костюме сползает по стене, а жена Хаскелла склоняется над ней, и они сливаются в поцелуе. Ви почти уверена, что это поцелуй. Мимолетный. Страстным его не назовешь. Но и простым приветствием тоже. Их тела почти касались друг друга… В висках у Ви стучит кровь. Миниатюрная жена Чемоданника сверлит ее гневным взглядом. «Ты – хозяйка дома, можешь отлучиться под предлогом», – напоминает себе Ви.

– Простите, мне…

Женщина хватает ее за руку:

– Скажем так, ваш муж… тогда, давно… ну, когда мы знали друг друга. – Она сильнее сжимает руку Ви. – Он не был джентльменом.

Ви и понятия не имела, что в это самое время внизу, беседуя с президентом чемоданной компании, ее сенатор имеет бледный вид. Алекс угощал его сигарами, то и дело подливал ему «Гленливет» тридцатилетней выдержки и без устали щелкал пальцами златовласым официанткам, чтобы поднесли еще гребешков. Он убалтывал Марка Фиорелли уже без малого час, но тот так и оставался холоден, за все время двух слов не проронил. Алекс превосходит его во всем: подтянут, в то время как у Фиорелли наметилось пузико; Алекс наполовину «белая кость», наполовину ирландец, Фи-орелли же – полуирландец, полуитальянец; Алекс уже в Сенате США, а у Фиорелли всего лишь один президентский срок в Торговой палате города Провиденс и прилегающих территорий. В самом маленьком штате страны. Да и лысеет по-идиотски – начиная с макушки, хотя даже челка еще на месте. От этого он смахивает на монаха. Но именно Алекс вынужден подлизываться к этому типу, как будто тот не чемоданы продает, а жизненно важные лекарства. Как будто его двести подчиненных кормят всю страну. Сенатор настолько жалок, что сам себе отвратителен. Он никогда не позволял себе быть жалким! Даже когда Ви сказала, что принимает таблетки, он не подал вида, скрыл от нее, как изумлен. Разумеется, он обижен, но какой прок в обидах? Позволишь чувствам взять верх – не сможешь действовать, забудешь, что главное – победить.

Алекс переходит к новой стратегии:

– А расширяться не думаете? Знаете старые фабричные здания в Потакете? Бесплатно, конечно, не обещаю, но могу поговорить с…

– Давайте-ка начистоту. – Фиорелли оживает. Обвисшие щеки багровеют, глаза сужаются. Он кладет руку Алексу на грудь. Алекс стряхивает ее. Фиорелли кладет ее на то же место. – Вы спали с моей женой.

В груди у Алекса как будто не осталось ни воздуха, ни даже легких. Почему он решил, что Фиорелли зол из-за чего-то другого? Но кто же рассказывает такое мужу…

– Я не…

– А если спросите, она вам скажет, что это было против ее воли.

Официантка останавливается возле них с подносом, и Алексу хочется ее ударить. Не такие уж они хорошенькие, особенно вблизи. У этой толстый слой косметики на лице. В детстве небось страдала от прыщей. Алекс качает головой, и она исчезает… Не помнит он, чтобы жена Чемоданника была против. Миниатюрная блондиночка, красивый маникюр. Диана. Разве она не хотела? Она и вполовину не так красива, как Ви, даже не симпатичная. Но с Ви он тогда не был знаком. Диана же сама пришла к нему в номер тогда, в отеле. Разве это называется против воли?

– Я не понимаю, что вы…

– Так. – Фиорелли стоит вплотную к Алексу, тыча пальцем ему в нос. – Хватит с меня этого дерьма. Никогда я не лез в политику. И старик мой не лез, да и дед тоже. Не нашего ума дело. А теперь вот полез. И всем неймется узнать, чего мне надо, каков мой интерес. А интерес такой: не нравишься ты мне.

Наверху танцующих становится больше. Одна из женщин сидит у саксофониста на коленях. Ви разлеглась на диване. По ее просьбе принесли еще закусок, она сыта и довольна, желудок набит коктейльными креветками и сырными шариками. Она замечает в поле зрения туфли жены Чемоданника, но не желает поднимать глаза и встречаться с ней взглядом. И что ее зациклило? «Не был джентльменом». Что такого Алекс сделал, пальцем в задницу ей залез? Придушил, пока она его ублажала ртом? Вряд ли что-то, чего он не пробовал с Ви. Бывает, что ей тоже сначала не хочется, а потом нравится. Еще неизвестно, во что эта катавасия выльется для Алекса.

Ви курит, потягивает очередной джин с тоником и болтает ни о чем с женой конгрессмена Флинта. Мужчину в зале она замечает, только когда глава администрации Алекса опускается на колено и наклоняется к ней.

– Миссис Кент? – говорит он вполголоса.

Неожиданно для самой себя Ви понимает, что ущипнула его за щеку.

– Да, Хамп?

«Ему уже тридцать, а значит, он старше, но до чего же хорошенький, – думает она внезапно. – Блондин, веснушки… Что за прелесть! Хамп. А полностью – Хамфри Самнер Третий».

– Миссис Кент, сенатор имеет честь пригласить вас.

– Как формально! – смеется Ви.

– Так он просил сказать.

– Я полагаю, он имеет честь пригласить нас всех? – отвечает она иронично, с легким британским акцентом, и хихикает. – Всех дам?

– Только вас, миссис Кент.

Ви протягивает ему сигарету.

– Ну, так! – восклицает она, поднимаясь с дивана. На мгновение замирает (кружится голова), потом видит, что на нее уставилась жена Чемодан-ника, и выпрямляется. – Это, пожалуй, любопытно. – Собственный голос слышится ей будто со стороны. – Так.

И еще раз:

– Так.

«Так, так, так», – говаривала ее бабушка, когда хлопотала по дому, заправляла кровати или готовила ужин. А позже, постарев, – пока искала забытые вещи, не желая признавать, что забыла, где они. «Так» – слово, на которое можно опереться. А мать Ви вместо этого напевала, без слов: «М-м-м». Присев перед холодильником, чтобы достать овощи или поднимаясь после «М-м-м». Будто это помогало управиться с делами.

Ви отдает свой бокал миссис Флинт.

– Так. – Встречается глазами с женой Чемодан-ника и, осмелев, пересекает гостиную горделивой поступью.

– Иду! – объявляет Ви. – Дамы, пожелайте мне удачи! Если не вернусь через час, обещайте, что придете меня спасать.

В центре кухни красуется гвоздь программы: массивная бирюзовая швейная машинка шестидесятых годов. Кайла, хозяйка дома, рассказывает каждой новой гостье про год выпуска машинки и объясняет, что при должном уходе старые машинки превосходят современные. Потом добавляет, что швейная машинка принадлежала ее бабушке, а все охают и ахают, и Лили вместе с ними, хотя вид машинки внушает ей ужас. Она-то думала, что швейная вечеринка будет с иголками и наперстками. Разрезали бы пару кусков материи, может, научились бы подшивать края, чтобы не лохматились. А потом Лили завернет девочек в то, что получилось, наподобие тоги, – и все дела. Но Кайла даже выкройки разложила, и, кажется (выкройки эти еще попробуй расшифруй!), они для настоящих платьев, с рукавами и горловиной, а одно даже с карманом. Лили хочется прошептать: «Откуда у Эсфири взяться карманам?»

Однако Лили не так уж хорошо знает остальных женщин – вдруг не оценят сарказм? А когда они засыпают Лили вопросами, становится ясно, что друг с другом они знакомы очень близко. Их единение чувствуется сразу, видно, что они часто собирались вот так, по разным поводам и на разных кухнях. Дружная компания… У Лили тоже есть такая, но они с подругами ни за что бы не позвали к себе незнакомого человека, вино у них не такое хорошее и атмосфера не такая радостная. В их домах нет отдельных игровых комнат, как у Кайлы. Зато в компании у Лили женщины с разными фигурами, волосами, цветом кожи. Они хорошо знают, что многое отличает их от таких женщин, как Кайла с подругами. И пользуются этими отличиями: вино подешевле, якобы чтобы тратить деньги на вещи поважнее, малюсенькие квартирки и волосы без следов укладки дают чувство превосходства. Они считают себя более искренними, настоящими, чем женщины из компании Кайлы. Эти женщины, двум из которых на вид не больше тридцати трех лет (на тринадцать лет моложе, чем Лили!), чуть ли не с восторгом интересуются, как давно Лили живет в этом районе, сколько лет ее детям, работает ли она и чем занимается ее муж. Лили, ошеломленная и смущенная вниманием, отвечает, как может. И думает: если собрать всех этих женщин и ее подруг вместе, как просто было бы угадать, какая из какой компании. От этой мысли становится грустно, ведь значит, все мы носим своего рода униформу и за внешними различиями (женщины с укладками и в бриллиантах против Лили и ее подруг с их грубыми браслетами и ботинками) скрываются другие, более интимные (как интимные прически) и более глубокие – в том, что они думают и чувствуют. Одна из женщин, услышав, что раньше Лили преподавала в колледже, восклицает: «Какая прелесть!», – и Лили злится, чувствуя себя униженной. Она выходит из кухни, якобы взглянуть, как там дети, и втайне надеется, что одна из девочек приболела и они смогут уйти домой. Увы, дети самозабвенно лепят из пластилина за огромным низким столом, изготовленным наверняка где-нибудь в Финляндии. Сначала Ро, а затем Джун поднимают головы, у обеих невозможно счастливые лица. Лили охватывает нестерпимая любовь к ним, как бывает, когда они спят или когда Лили трогает пухленькую ножку Джун, а еще когда Ро соглашается вместе читать книжку. Кажется, это чувство могло бы длиться вечно, будь у Лили такая квартира и такой стол для детских игр. Она улыбается и машет дочкам, и они снова принимаются за игру, отвернувшись одновременно, как довольные финские коровки.