Нет, вчера секса не было. Я проводил Маргариту, свою Марго, почти до дверей ее подъезда. Но приглашения подняться, даже затем, чтобы продекламировать «Собачье сердце», не получил. И дело было не в том, что Марго снимала небольшую комнату в коммунальной квартире, отнюдь. Просто в то время было как-то по-другому принято. Или мне так казалось? Но Марго была не из современных девиц, для которых секс на втором свидании – это признак «тормоза», а самый правильный принцип поведения – секс сразу же после знакомства, зачем до первого свидания тянуть? Революция и Гражданская внесли свой вклад в то, что нравы людей изменились, но еще не настолько. Стаканы воды и даже их ведра не могли очистить дремучую патриархальность крестьянства, как и не смогли размочить врожденную деликатность гнилой интеллигенции.

И вот, сорокалетний комдив мялся, что-то мямлил, гормоны лупили по его крепкой черепушке, а он вместо наглого приступа сподобился только ручку пожать, да поцеловать ее, причем даже не руку – кончики пальцев. А хотелось-то совсем другого! Но дал себе по рукам, а мысленно куда-то посередине тела, пониже поясницы, и стал прощаться с прекрасной Маргаритой. Ах! Как не повезло писателю, не сумевшему на тридцать пятой странице своего повествования втиснуть в него эротическую сцену с описанием того, что у кого как встало, торчало, поднялось, что куда попало, вошло или вышло, ну не прет ему, не прет! Остается деликатно отвернуться, чтобы дать влюбленному, не старому еще человеку, насладиться мгновением, которое прекрасно, но которое ему не остановить!

– Марго! Я человек военный. Поэтому прошу меня простить, если завтра куда-то пошлют, то уеду. Могут и дня больше не дать. Работа у меня такая. Только помни, я обязательно вернусь! И обязательно, слышишь меня, обязательно найду тебя, где бы ты не оказалась.

Сказав чуть высокопарно, но искренне, я развернулся и пошел, не оборачиваясь, вниз по улице, навстречу неизбежному завтра. А Маргарита стояла у подъезда. Рука ее сжимала ручку сумочки, причем так, что еще чуть-чуть и ручка изящного изделия должна была превратиться в какие-то лохмотья, не выдержав напряжения… Но потом успокоилась. Она смотрела вслед быстро удаляющейся фигуре очень странного человека. Такого, что сумел ее поразить в самое сердце. Сейчас она пожалела, то не пригласила его к себе в комнату, одновременно испытала стыд от того, что захотела близости с ним, затащить в постель, чай не девица, всё же двадцать пять лет почти… И что-то ее останавливало, было ощущение, что так и должно быть. И эта встреча, и это расставание, и даже это ощущение тревоги и беды, оно тоже должно быть, потому что он все равно вернется, потому что так должно быть, потому что так и будет! Зашла в подъезд, зашла и остановилась.

Но почему-то предательски бежали по щекам слезинки, медленно, одна за одной, и никак не могла их остановить. То ли пыльно было в подъезде, то ли светло и тоскливо на душе одновременно.

В эту ночь я не спал. Точнее, почти не спал – полтора часа позволил себе вздремнуть под самое утро. Завтра предстоял визит к всесильному наркому, которого я лично считал самым эффективным менеджером двадцатого века. Как я относился к Берии и к Сталину? Сталин – реальный политик. У него была цель, к которой он шел. Хорошо или плохо – но шел! Идея была. Личность была. И культ личности был. В силу своей болезни я уже давным-давно в людях разочаровался и авторитетов не признавал. А что вы хотите? Сколько раз мне авторитетно заявляли, что еще одна операция, еще один курс реабилитации авторитетного гуру восстановления и всё станет так хорошо, что лучше не бывает. Иллюзии детей рассыпаются осколками калейдоскопа и ни за что не поверишь потом ни в один авторитет. Помните едкого философа Вольтера? Он ведь авторитетов не признавал, отличаясь отвратительным здоровьем и еще более отвратительным характером. Скульптор Гудон удивительно точно сумел передать это ощущение ироничного человека, не признающего авторитетов. Но… и Сталин, и Берия вызывали во мне чувство уважения. Хотя бы за то, что под их руководством мы смогли выстоять в ТОЙ войне, которая еще не состоялась. Выстоять, защитить себя от порабощения, создать атомную бомбу. Ошибки? Были! Преступления? Были! Но нельзя рассматривать действия реальных политиков другого времени с позиций современного псевдолиберализма или еще какой идеальной конструкции логических извращений. Я рассматривал действия любого политического деятеля, тем более такого масштаба, только с точки зрения политической целесообразности в той или иной момент времени. А потому сейчас я трудился изо всех сил. У меня была цель. У меня было место и время. У меня были знания. И их было остаточно для того, чтобы достичь цели. И всё, что мне нужно было сделать – это донести свою цель людям, которые могли меня выслушать и постарались бы понять. И простить, наверное, тоже.

На этот раз у меня на столе лежали листы обычной бумаги. Я так до конца эти древние ручки со страшным металлическим пером не освоил, о вот ручка-самописка, да баночка чернил, да несколько испорченных чернилами платков свидетельствовали о том, что я с этим предметом передачи информации более-менее справляюсь.

Сейчас на бумагу ложились самые важные предложения, которые должны были быть рассмотрены наркомом внутренних дел. Я понимал, что есть информация, которую не надо пока что передавать Лаврентию Павловичу, несколько листов папиросной бумаги были со мной. Но ведь огромный массив информации было просто необходимо изложить на бумаге. И не просто изложить, а показать, каковы причины того или иного дела, явления, изобретения, почему это предложение необходимо и какие реальные пути по его достижению.

Я писал предложения так, как научили меня писать такие документы в моем времени. Аргументация должна быть простой и изложенной с предельной ясностью. Это единственный способ преодолеть то естественное недоверие, которое будет испытывать хроноабориген к человеку из его собственного будущего. «Каждая твоя мысль – это гвоздь, который ты должен забить в черепушку аборигена! – говорил наш инструктор, незабвенный профессор психологии Марк Арнольдович Иоффе. – Тупой гвоздь черепушку расколет! Поэтому ваш гвоздь должен быть коротким, прямым и острым. Только тогда вы добьетесь успеха!». Где-то так.

Итогом моих бдений, которые продолжались почти до полудня, стали шесть чашек крепкого кофе, две рюмки коньяка, но это в ночное время, поутру не рискнул, да стопка исписанной моим мелким почерком бумаги. А почерк у меня действительно, хреноватенький!

Ровно без четверти четырнадцать-ноль-ноль я находился у дверей кабинета без таблички, за которыми работал один из самых могущественных людей, простите за повтор, могучего СССР. Я понимал, что секса с женщиной у меня не получилось, а вот секс с наркомом будет стопроцентно. Не в том смысле, что вы подумали, а в том, что мой мозг поимеют в самой извращенной форме, пока не вытряхнут все крохи информации, даже такие, которые я хотел бы забыть. Навсегда. Но! Такова доля попаданца. Ему как пионеру, к сексу с его интеллектом надо быть всегда готовым!

Сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль, внук седьмого герцога Мальборо, глава ветви Спенсеров старинного рода Мальборо, давшего Великобритании большое число выдающихся политиков, находился в преотвратном настроении. Причина его паршивого настроения только что покинула кабинет тоже в расстроенных чувствах. И Первый Лорд Адмиралтейства в уме перебирал только что состоявшийся разговор, чтобы понять, что его так беспокоит до сих пор. Бэзил! Он раскритиковал его речь! Ну и что, что Первый Лорд Адмиралтейства нахваливал готовность наших союзников перед журналистами? Он знал истинное положение дел!

«Но я не могу кричать об этом на публике!» эту мысль Уинстон запил хорошим глотком французского коньяка, презентом их миссии. А еще приходилось расшаркиваться с этим прощелыгой Дарланом, который смотрит на меня, как выскочку, гражданского шпака, как будто забыл, кто стоял у руля флота в Великой войне! Да, он наорал на Бэзила, как на мальчишку, даже выставил его к черту, заявил, что в его услугах больше не нуждается. Интересно, кто из слуг донесет про это сэру Невиллу Чемберлену? Тут Уинстон снова впал в раздражение… Его всегда раздражала мысль, что именно этот потомственный фабрикант и потомственный торгаш войной[78] руководил страной, и вел ее к краху. Самоуверенность Невилла Чемберлена и самовлюбленность были фантастическими. Но еще более фантастическими была поддержка Чемберлена, за которым не стояли поколения предков-аристократов, со стороны промышленников и даже! королевской фамилии! По мнению Черчилля, информаторами Невилла могли быть двое из его слуг, которые появились в этом доме сравнительно недавно. Ну не подозревать же в этом Мортимера, троюродного брата Элизабет Энн[79]? Хотя, в наше время мало кто стоит дороже денег.