— Не читал. Кто таков?

— Гениальный генетик. Работать был способен по целым суткам, и, когда его посадили, он даже не огорчился. «Я и так никуда не выходил, в моей жизни ничего не изменилось», — сказал он и продолжал работать. Ну, так вот, у него есть исследование, в котором он проанализировал выживаемость общества и установил, что дольше других держатся те, где заботятся о стариках и детях, ясно?

— Ясно! Вот мы об Ирине и позаботимся, будет учиться в престижном американском университете!

— Не верю я в образование на чужом языке! — жестко ответила Ляля. — Кое-какие сведения, выхваченные из чужого потока, не образование. Вот ты — преподаватель, а ты задумывался, что такое образование? Образование человека, вот что это такое. Человек должен образоваться, ясно? Если живешь на чужом языке, должен чужое нутро усвоить. Или вообще жить без нутра, имитируя принятое поведение, как дрессированная собачка. А что такое культура, знаешь?

— Ну-ка объясни! — Миша с интересом слушал ночную Лялькину лекцию. Интересна ему была в первую очередь сама Лялька, вот уж кто человек неравнодушный, глаза у нее блестели, щеки горели.

— Национальный опыт выживания — вот что такое культура! У каждой нации свой, потому мы друг другу и интересны. Делимся, так сказать, опытом, сверяем, перенимаем, осознаем, какие мы, какие другие. Мы вот в такие переделки попали, терпение и смирение наработали, а вы что? А мы чувством собственного достоинства спасались. Надо же! А нам не до него было. Но стоит подумать. Ценная вещь — собственное достоинство! Так между собой культуры разговаривают, ясно?

— А ты у меня философ. — Миша нежно притянул к себе жену.

— Философствование — это русский способ выживания, — тут же отозвалась Ляля. — С кем в очереди ни поговоришь, все философствуют.

— И что из этого следует? — уточнил Миша. — Что с Бруком мы дела не имеем?

— Почему? Дружеское сотрудничество и общение по Интернету, — подвела итог Ляля. — Но это я так считаю. А ты скажи, как ты. Твои интересы моя точка зрения ущемляет?

— Ну-у, в некотором роде, — вынужден был признать Миша. — Конечно, прочитать спецкурс по своей теме в американском университете престижно.

— Ну и прочитай, — согласилась Ляля с неожиданным для себя спокойствием. Так она боялась, так нервничала, так переживала, что Мише вдруг придется уехать, а теперь какие-то несколько месяцев ей показались пустяком. По сравнению-то с вечностью. — Это же ненадолго, месяца на два-три. На сколько они зовут?

— На полгода.

— В институте отпускают? — деловито осведомилась Ляля.

— Не говорил еще. Ты у меня первая и главная инстанция. Как скажешь, так и будет.

За окном еще горела красноватая заря, которая все никак не хотела гаснуть, в окно заглядывали жарко-оранжевые лилии, в углу комнаты тихо посапывала Иринка. Ляля смотрела на Мишу, взгляд притягивал его, он приблизил к ней лицо, и они поцеловались. А когда поцеловались, Миша сказал:

— Знаешь, я подумал, подумал и решил — нечего и мне суетиться. Мотаться куда-то, к черту на рога. А зачем? Мне с тобой и тут хорошо, Ирка у нас под боком. И потом, у меня такая тема есть — закачаешься! Я давно над ней думаю, а теперь можно будет всерьез засесть и ею заняться.

Миша стал рассказывать Ляле о своей потрясающей теме, а она, свернувшись калачиком, стала потихоньку задремывать. И когда уже совсем приготовилась нырнуть в сон, прошептала:

— Мы тут обязательно домик купим. Продадим бабушкино подаренье и купим…

Диме пришлась по душе лихость Милочки. Такого он от нее не ждал. Держал за мямлю. А она, выходит, лихая! Ни за что не держится. Отчаянная. И оттого, что она оказалась совсем другой, непривычной, дерзкой, решительной, ему вдруг стало свободно и весело. Открылось пространство для действий, для отношений. Жизнь больше не сводилась к соблюдению затверженных правил. К правилам он привык, соблюдал их. Но от правил ему становилось скучно. Жить по правилам безопасно, а без правил живее. Мать всегда требовала от него правильности. Он старался. Но радости не испытывал. Оживал, когда занимался спортом — там всегда оставался риск. И с друзьями — дружба тоже всегда подбрасывает испытания, аховые ситуации. Какая дружба без ночного полета на помощь? «А матушка-то сама по правилам не жила», — вдруг с добродушной ехидцей подумал Дима. Без осуждения. Наоборот, с приятием и пониманием. Кто знает, может, и с матерью у них изменятся отношения, если она перестанет быть пай-мамочкой, а он пай-сыночком? «Жить лучше не по правилам, а по сердцу», — пришла в голову Диме незамысловатая мысль. А ощущения, что они с Милочкой расстались, не было ни на секунду. Наоборот, может, только теперь и встретились.

А на дачу он ехать не хотел. И был рад, что избавился от этой поездки.

Дело было не в родителях Милочки, а опять все в тех же дурацких правилах и соблюдении всяческих приличий. Сами по себе Милины родители, наверное, были симпатичными, славными людьми. Но как он сам, среди взрослых, старших, к которым он пока еще себя не причислял, они тоже напрягались, выпрямляли спину, надевали костюм и галстук и улыбались фальшивой улыбкой. Как только он себе представлял эту встречу на даче — взаимную повышенную внимательность, преувеличенную доброжелательность, сидение с улыбками до ушей, боязнь что-то ляпнуть, внутреннее напряжение и неловкость, ему становилось тошно. Беда была в том, что правилами приличия люди всегда маскировали взаимное недоверие и недоброжелательность. Не случайно любезности и воспитанности хватало только для чужих, а своих не щадили, резали правду-матку, хлестали наотмашь. О чем это говорит? О том, что естественным для каждого было жить не по сердцу, а с сердцем. Не любить, а требовать. Не принимать, а осуждать. А Димино поколение было против фальши. Злые? Ну и злые. Грубые? Ну и грубые. Зато не врем. Дима на открытый бунт не отваживался. Он очень дорожил матерью. Она была в его жизни подарком. Он не хотел, боялся его потерять. Он его заслуживал. Соответствовал всем материнским требованиям. Неприятностей матери хватало, и требовала она, чтобы стал удобным. Безопасным. Не приносил огорчений. Привык к костюму, к галстуку, к доброжелательной фальшивой улыбке. Он привык. И тоже стал очень ценить безопасность. Безупречная Милочка ее гарантировала. Но получалось, что с ней он никогда не сможет быть самим собой, таким, каким становился с близкими друзьями, в горах, на яхте… Поэтому он, наверное, и не сказал ей ни разу, что любит ее. Даже когда решил жениться и сделал предложение. А как иначе? Он был обязан. Как честный. Как порядочный. А она оказалась тоже максималисткой. Свободной. Решительной. Независимой. Одним махом разрушила все его обязательства. Освободила. И Димыча подхватила горячая волна любви. Да, он любил ее. Жизнь с такой Милочкой была непредсказуема и интересна. И как же ему хотелось жить! Все это было до того здорово, что он подпрыгнул и сорвал листок с высокой ветки. Никакая она не безупречная, она своя, своя в доску, Милка, Милюга, Миластик и… просто Ластик. Димыч шел и ощущал ту счастливую радостную свободу, которая придает сил, рождает мечты, вызывает блаженную улыбку, в ответ на которую невольно улыбаются прохожие. Шел и радовался: отлично получилось, она там отдохнет полноценно со своими, не будет напрягаться, следить, кто кому понравился не понравился, угодил не угодил. А он ей тем временем какой-нибудь сюрприз приготовит. И по мобильнику ее выловит. Только надо что-нибудь помасштабнее. Чтобы не хуже, чем она, ошарашить. Например, расписать их спальню. Чтоб вошла и ахнула. По беленым стенам здорово получится. Единорога нарисовать с хитрым взглядом. А что? Он и художественную школу посещал. Это потом одним английским с утра до ночи занимался.

Он пошарил в кармане, ища ключи от Милочкиной квартиры. Ключей не оказалось. Жаль. А то бы он там уж точно чего-нибудь начудил. Но и это еще впереди! Начудят вместе! Ох и интересная у них пойдет жизнь! Своя, личная, такая, какую сами захотят! Не по-маминому, не по-папиному!