— Гелька! Что с тобой? Тебе плохо?

Андрей отпустил ее и потряс за плечи, надеясь привести в чувство.

— Нет, мне очень хорошо, — ответила она и почувствовала, что глаза у нее опять наливаются слезами. Она готова была расплакаться, прижавшись к родному в этой глухой ночи Андрюшке, ее спасителю, избавителю.

— Давай-ка я тебя понесу, старушка, — деловито сказал Андрей. — Перекупалась, наверное.

Услышав про старушку, Геля мигом пришла в себя.

— Еще чего! — сказала она сердито. — Как ты смел меня хватать? Я бы тебя и покалечить могла. Я приемы знаю.

Хорошо, что в темноте не было видно широкой улыбки Андрея: ах ты, Геля-Геля, амазонка-воительница!

— А ты меня все-таки спас, Андрюшка. — Геля почувствовала величайшее облегчение и не могла не поблагодарить спасителя. — Представляешь, я даже не спросила, какой номер дома и как фамилия твоей Нюты. Иду — сама не знаю куда.

— Ну, так иди быстрее со мной! Ужинать будем, я тебя с племянником познакомлю, — услышала она в ответ. — Имей в виду, тут в такую поздноту не купаются.

— А я буду, — тут же ответила она. — Я люблю купаться ночью. Ночью вода светится и можно по лунной дорожке плыть.

Андрей ничего не сказал, только хмыкнул.

Они снова сидели за столом — и опять не за письменным, как с горестью отметил Александр Павлович, — но сидели уже втроем, с племянником, и не за чаем, а за бутылкой вина — отмечали встречу.

— Я внучатый племянник Бережкова Ивана Петровича, — уже в третий раз после третьей рюмки повторял молодой человек, на которого по-прежнему не без подозрения смотрела Вера, — вы ему письмо написали, а я приехал. Вот оно, ваше письмо, а деда моего, так сказать, уже в живых нет. А он, конечно, очень бы обрадовался.

— Вы не знаете всех моих приключений, Верочка, — вступал в объяснения следом за племянником Александр Павлович, чувствуя, что непременно должен развеять ее подозрения. Уж он-то знал, как они вредны, особенно необоснованные, неоправданные. — Когда мы с Севой были в Париже с выставкой, то после вернисажа на фуршете я познакомился с одним очень милым старичком французом, и он попросил меня разыскать своего русского друга, Жана Бережкова. До войны зелеными юнцами они вместе жили в Ницце, у Бережковых был магазинчик со всякой экзотикой, в том числе и русской. Иван дружил с художниками, которые к ним в лавочку захаживали. Во время войны, похоже, участвовал в Сопротивлении, а после войны вернулся на родину и поселился в Тамбове. Батист Прюно не раз писал ему, но ответа не получил. Я обещал разузнать, что сталось с его другом Жаном, и написал в Тамбов письмо.

— Письмо получил я и приехал вместо дядюшки, — вновь вступал в разговор внучатый племянник Виктор. — Решил посоветоваться со знающими людьми. Где еще посоветуешься, как не в Москве? А тут и повод, и возможность.

Виктор Бережков уже показал москвичам свои документы — и паспорт, и свидетельство о смерти Бережкова Ивана Петровича, и даже свидетельство, выданное ему как наследнику.

— Вы мне расскажете потом о дяде, а я напишу письмо месье Прюно. Весть нерадостная, но хоть какая-то определенность, — вздохнул Александр Павлович.

— Родители вообще-то за Уралом жили, рано умерли, я к дяде перебрался. Я ему внучатым племянником довожусь. Последние годы он болел очень, но работал — в школе рисование преподавал и французский язык.

Александр Павлович обрадовался — вот и еще одна родная душа.

— А вы фотографии дяди не привезли? Мы бы хоть заочно познакомились.

— Привез и фотографии.

Александр Павлович с любопытством вглядывался в сухонького старичка с живыми темными глазами. Интересный человек, интересная судьба.

— А бумаги какие-нибудь после дяди остались? Может, он воспоминания писал?

— Нет, воспоминаний не писал. И рассказывать особо ничего не рассказывал. Я даже и не знал, что он столько лет во Франции прожил. Про Сопротивление вообще не подозревал.

— Ну, Сопротивление — не факт, хотя и вполне вероятно, — задумчиво проговорил Александр Павлович.

— А бумаги я кое-какие привез. Насчет них и хотел посоветоваться.

Внутри у Александра Павловича что-то екнуло — вот оно! Начинается! Не иначе, кольцо ворожит!

Голубоглазый Виктор нравился ему все больше, славный такой парень, открытый, симпатичный. А главное, в воздухе снова повеяло чем-то необычным — загадочной человеческой судьбой.

— И надолго вы в Москву прибыли? — осведомилась Вера. — Где остановились?

Виктор засмущался.

— Нигде пока не остановился. А надолго или нет, сам не знаю. Вот насчет бумаг посоветуюсь, и видно будет.

Он смотрел на Веру доверчиво, простодушно, может быть, немного просительно, надеясь, что она сменит гнев на милость и взглянет поприветливее. Но не на такую напал. Вера сверлила его инквизиторским взглядом и ни на какие симпатии не поддавалась.

Александр Павлович счел нужным поддержать гостя:

— Конечно, конечно, посоветуется насчет бумаг, и все станет ясно, — подхватил он. — А остановиться, Витя, вы можете у меня. Дом большой, места хватит.

— Спасибо! Вот спасибо! — Голубоглазый Виктор расцвел улыбкой. — Я и не рассчитывал на такое.

«Рассчитывал, рассчитывал! — сказал недовольный взгляд Веры. — Я тебя насквозь вижу!»

— Когда бумаги будем смотреть? — поинтересовался Александр Павлович, потирая руки.

— Сейчас и посмотрим, — охотно откликнулся Виктор и пошел в прихожую за сумкой.

— В мою комнату его не селите, — сказала Вера. — Я сама там буду жить. Поживу до осени, а там видно будет. Вы ведь не возражаете?

Александра Павловича очень позабавил новый расклад: только что Вера отказалась от житья в Посаде — не прошло и двух часов, как согласилась. Вот она, женская переменчивость!

— Буду только рад, Верочка, — улыбнулся он. — Сколько огурцов насолим, страшное дело!

«Как бы вам кто другой не насолил!» — подумала Вера, но вслух ничего не сказала.

Виктор вернулся с папкой, была она довольно велика, но не слишком объемиста.

— Что это? — изумился Александр Павлович, а под ложечкой у него снова екнуло. — Я думал, тетради, записи, может быть, дневники.

— Нет, тут всякие картинки, — объяснил Виктор. — Только я в них мало чего понимаю. Вы скорее поймете.

— Пойдемте тогда в кабинет, там стол поудобнее. Не в кухне же нам картинки смотреть.

В кабинете Александр Павлович бережно положил потертую картонную папку на стол и развязал тесемки. И первое, что увидел, была чудесная акварель, вид Ниццы. Есть и дата — 1933 год, а вот подпись неразборчива. Хотя написано по-французски. И еще акварель, и еще. А вот рисунок — явно кто-то нарисовал несколькими штрихами Бережкова, только молоденького, тот же острый нос, живой глаз.

— Да у вас тут целая галерея, — радостно сказал Александр Павлович. — Вот только не знаю, авторы кому-нибудь известны или нет. Если неизвестны, будет у вас частная коллекция, если известны, вашей коллекции цены нет.

— Да ладно вам, — не поверил Виктор.

— Представьте себе.

Александр Павлович полюбовался еще одной мариной.

— Я-то немного в живописи смыслю, — продолжал он, — но мне кажется, что работы профессиональные. Дарили, наверное, друзья-художники. Вот будет интересно, если кто-то из тогдашних молодых в известные выбился. А сам дядя не рисовал? — поинтересовался он.

— Говорил, что в молодости. Потом вроде бросил. А на старости лет снова занялся живописью. Вот не знаю, куда с ними деваться.

— Так, может, это его работы? — предположил Александр Павлович.

— Может, и его, — согласился племянник. — Мне он их особо не показывал, никогда ничего не объяснял. Я сложил в папку, что под руку попалось. Не картины же волочь. Может, найдется специалист, скажет, что с этим добром делать. А еще лучше желающего найти и продать хоть за небольшие деньги.

— А сами-то вы чем на жизнь зарабатываете? — осведомилась Вера и опять засверлила племянника инквизиторским взглядом.