— Бочка! Бочка с водой! Туши скорее, нето сесть не сможем обои!

Аринка ладошки-то выставила, бочка и взлетела над сенником. И в тот же миг из дома выскочила заголосившая соседка.

— Переворачивай! Переворачивай ее скорее! — зашептала Нюрка.

Аринка бочку-то и перевернула. Вся вода из бочки вылилась на сено. Огонь погас.

— Бросай бочку там! Скорее! — дернула ее Нюрка. — Кидай, да тикаем!

Аринка бочку-то и отпустила. Упала та наверх сенника, да там и осталась.

Попало тогда обоим сильно, но больше Нюрке, конечно — трогать Аринку Захар не посмел, даже головой в ее сторону не покачал. А Нюрку выпорол, как сидорову козу. Ну да Аринка быстро дело поправила.

В другой раз Аринка пришла, а Нюрку отец не пускает — картошку копают.

— Нет, Арина, не серчай, но покуда картопля не выкопана, никого не пущу, — прогудел Захар, утирая пот.

— Дядька Захар, а когда картошку из земли достанут, пустишь? — наклонив головку, серьезно поинтересовалась Аринка.

— Тады пущу, ежели силы бегать останутся, — усмехнулся тот в бороду.

— Гляди, дядька Захар, ты свое слово сказал, — произнесла Аринка, и, присев, прижала ладошки к земле.

Сперва ничего не происходило, и Игнатовы вернулись к работе, уже не обращая на девочку внимания. Спустя немного времени Аришка привстала, постепенно все выше поднимая над землей руки ладошками вниз. Губа у нее была прикушена, а на лбу выступили маленькие капельки пота.

Вдруг из ямки, выкопанной Захаром, вверх взлетела картошина. За ней другая. И еще, и еще. Земля зашевелилась, и, пробиваясь сквозь нее, в воздух одна за другой взмывали картофелины и замирали на уровне пояса. Захар в ужасе обернулся. Аринка стояла на краю поля, вытянув перед собой руки ладошками вперед, в глазах метался огонь, со лба стекали капли пота, а из прокушенной губы сочилась кровь.

Будто почуяв, что на нее смотрят, Аринка подняла глаза на Захара и спросила спокойным, ровным голосом, чуть насмешливо:

— Ну что, дядька Захар, можа, и пожарить сразу, ась?

— Ну что ты, Аринушка, мы сами… — растерянно глядя то на девочку, то на висящую вокруг него в воздухе картошку, пробормотал Захар.

— Тады говори, куда складывать, — усмехнулась Аринка.

— А вот сюды и клади… — едва шевеля губами, произнес Захар. Сдвинуться с места он боялся.

Картофелины поплыли мимо него к его ногам, и там опускались, складываясь в кучку. Захар, открыв рот, наблюдал за мягкими движениями Аринки. Когда последняя картошина заняла свое место, Аринка, склонив голову набок, тем же ровным голосом поинтересовалась:

— Дядька Захар, слово свое помнишь ли?

— Помню, Аринушка, помню…

— Ни одной картопли в земле не осталось. Проверять станешь?

— Ну что ты, Аринушка, что ты… — будто в трансе, проговорил Захар.

— Так что, пустишь Нюрку гулять? — с интересом в ставших обычными, карими, глазах наблюдая за ним, поинтересовалась Аринка.

— Пущу, как жеть не пустить-то… Ступай, дочка, побегай… — все так же растерянно пробормотал глава семейства.

Нюрка, дрожа от едва сдерживаемого смеха и крепко закрывая ладошкой рот, чтобы не проронить ни звука, молнией метнулась мимо стоявшего в ступоре отца и, на бегу схватив Аринку за руку, потащила ее за собой. Выбравшись за пределы своего участка, Нюрка повалилась в траву и зашлась в хохоте.

Два года так-то прошли. Нюрке уж семь лет сполнилось, Аринке, значит, шесть. Аринка к тому времени уж почти и гулять не ходила, дома все сидела. Да серьезная стала до жути.

Так глянешь на нее — девчонка и девчонка, черненькая, смугленькая, две косицы, ножки — палочки, ручки — веточки. Только то, что хороша — глаз не отвесть. А росточком махонькая, да складненькая вся.

А чуть внимательнее посмотришь — и страшно становится. Взгляд-то у ей не детский. Смотрит внимательно, цепко. Уставит свои глазищи черные — и не моргнет. Прямо в душу заглядывает. А в глазах будто искорки алые бегают, а порой и вовсе пламя пылает. Да и не улыбалась никогда. Так, уголки губ чуть поднимет насмешливо, ежели не по ней что, головку вбок склонит, и стоит молча, смотрит. Ждет, значит. Взрослые мужики под ее взглядом потом обливаться начинали. А ведь дитя еще совсем. Всю деревню лихорадило — а что станется, когда девка в силу-то войдет, ежели уже сейчас всех в кулаке держит — никто ей, окромя бабки, и слово поперек сказать не может.

А лето то жаркое было. Ребятня вся на речке да в пруду сидела, только головы из воды торчали. Нюрка тоже то и дело на речку купаться бегала — одна или с сестрами.

Аринка только завистливо вздыхала, видя ее мокрые волосы и бодрый вид. Сама-то девочка на речку не ходила — бабка еще о том годе запретила напрочь к реке приближаться. А тайком не выйдет — привязка у нее на Аринку была, всегда Левониха знала, где девочка.

А на речку хотелось… Сильно. И стала Аринка просить бабку, чтоб та ее научила привязку ставить. Вроде и тренироваться есть на ком — Нюрка-то на все согласная. Бабка поворчала, но учить начала — а чего и не поучить, ежели девка и сама просит, и как губка, все впитывает. Научила.

И Аринка получила долгожданную свободу. Подумав, где они чаще всего с Нюркой бывали — а чаще всего они сидели у Нюрки во дворе под дубом — Аринка попробовала перекинуть бабкину привязку на дуб. Получилось. Сбегали на речку, быстро искупались и прибежали к дубу сохнуть — Левониха не заметила.

А ежели человек чего не знает — то ему и не навредит — решила Аринка, и перекинула связь с бабкой на дуб насовсем.

Получив свободу, Аринка будто ожила. На губах стала появляться редкая улыбка. Крайне редкая, но все же. Иногда они с Нюркой начинали дурачиться, а с умениями и возможностями Аринки их дурачества принимали глобальные масштабы. Ближайшие соседи чуть не плакали, видя взлетающую из грядок морковку и чисто вымытых в пруду поросят, низко летящих над дорогой и визжащих от ужаса.

Не выдержав, соседи отправились к Левонихе, просить, чтоб уняла девку. Левониха только усмехнулась на их жалобы:

— Дитя она еще, а сила бурлит. За то Гришку благодарите — разбудил силушку огневки раньше времени. Коли б не свершил над ней обряд, сам того не знаючи — спала бы сила, покуда девка кровь не уронит. А коль разбудил — терпите. Огневки редко рождаются, тока перед бедой сильной, страшной, что народу смертью грозит. Силы у них много, у меня и сотой части не станет. Потому берегут их пуще глаза, да силушку лелеют, ибо от них жизнь зависеть станет. Не стану я унимать ее — пускай поросята лучше летают да стога в полях горят, нежели вырвется скопленная сила на свободу. Вот тогда беда будет. Не единожды целые деревни выгорали, когда у огневки хлебец не подходил али вышивка не получалась. Урожая вы снимете достаточно, убытка вам не станет, о том я позаботилась. Чем старше девка становиться будет, тем лучше силой своей владеть станет, в узде держать научится. Потому терпите, — высказалась так-то, и обратно за воротами скрылась. Соседи повздыхали, да домой пошли.

В один из дней, искупав и поменяв местами привязанных у соседей собак — жалко девчонкам стало, что бедные собачки в такую жару искупаться не могут, а поменяли их местами просто шутки ради — девочки умчались на речку.

На реке, на мелководье, где они обычно купались, было шумно, и дети нашли себе другое место, значительно ниже по течению. Здесь было глубоко, и река, делая крутой изгиб, сильно сужалась в этом месте, образуя быстрину. Первой в быстрину полезла Нюрка, а Аринка осталась ее страховать. Вода там была холодной — видимо, еще и ключи били сильно, и девочка быстро выскочила на берег, стуча зубами от холода.

Аринка, посмеявшись над Нюрой, осторожно входившей в воду с пологого места чуть выше быстрины, сама решила окунуться сразу, попросту прыгнув со ствола дерева, склонившегося над рекой. Она ловко прошлась по стволу и солдатиком сиганула в центр быстрины, где вода местами закручивалась водоворотами и пенилась гребешками волн.

Подождав немного появления над водой черноволосой головки и так и не увидев ее, Нюрка растерянно позвала: