Мы, - сказал он, - начинаем огромное сложное дело - создание нового человека. Велика ответственность, что ложится на нас, но велика и честь. Так давайте же приложим все силы, чтобы человек наш стал самым лучшим, самым благородным, самым даровитым в мире. За работу, друзья!

И работа закипела. Начинали, как говорится, с пустого места. Все приходилось делать заново: не было ни системы кровообращения, ни пищеварения, ни органов дыхания, ни мозга, ни сердца. Пол - и тот был под вопросом. Но в тот момент было не до того. Материалы! Белки! Гемоглобин, глюкоза! Со всем перебои, везде трудности... Недосыпали, надоедали, все на посту, постоянно в напряжении. И наш зародыш рос потихоньку, развивался, и вот стало уже возможно различить его контуры - руки, ноги, торс. Помню, как горячи были наши споры о поле будущего человека. Третий радел о женщине, я колебался, а первый и слышать не хотел ни о ком, кроме мужчины. И он таки победил, составив нужную комбинацию хромосом.

Рос наш парень, мужал на глазах. Мы заведовали все более сложным хозяйством. Все модернизировалось, усложнялось. Особенно туго стало после родов - ни о какой помощи извне уже не приходилось думать. Ставка исключительно на собственные силы.

И тут пошло... Непрекращающиеся интервенции микробов - организуем антитела, службу иммунитета. Неправильный обмен веществ - налаживаем регулирование. Малокровие - бросаем все силы на кровообразование... В этой повседневной кутерьме и хлопотах мы незаметно отдалились друг от друга. Я возглавил отдел службы печени, Первый, это и понятно, занял почетное место в коре головного мозга, а третий получил скромный, но ответственный участок - сфинктер мочеиспускательного канала. Мы стали общаться реже. У нас появились много помощников - молодые гены, нейроны, лейкоциты - с такими горы можно своротить. Шли годы, богатырь наш взрослел.

И теперь, друзья мои, на пороге пятидесятилетнего юбилея, я все чаще задумывались - где же мы допустили ошибку? Ведь набор хромосом был великолепный. Наследственность - превосходная. Все системы, все службы работали нормально, на совесть. Нельзя грешить и на нас, генов - мол, в чем-то недосмотрели, допустили брак, а там поехало. Ничего подобного, все хотели как лучше.

Как же получился у нас этот ожирелый недоумок? Как могли мы, державшие все задатки в руках, вырастить такого огромного, вульгарного обывателя? Этого скучного хама, что пользуется своим прекрасно сконструированным мозгом лишь для того, чтобы думать о жратве, о выпивке, бабах и деньгах! Или составляет хитроумные комбинации, чтобы обжулить кого-нибудь. И Первый, наш светоч, участвует в этом. Иной раз мне хочется, чтобы там, наверху, поскорей разразился инсульт.

Я вижу, как апатия, безразличие охватывают моих коллег по пищеварительному тракту. Всюду царят упадок и разложение. Где тот былой энтузиазм поры начала? Работают без огонька, спустя рукава, перерождаются, жиреют, думают лишь о собственном благополучии, забыв, что от состояния всего организма зависит судьба каждой отдельной клетки. И такое везде.

Третьему, пожалуй, проще всех - знай открывай да закрывай сфинктер, эта однообразная, отупляющая работа помогает как-то отвлечься, забыться. Хотя и там нарастают неполадки, простатит, то-се. Третий, между нами говоря, звезд с неба никогда не хватал, это честный исполнительный труженик. Я думаю, что и он в глубине души страдает от нашей неудачи, возможно, корит себя...

Хотя - за что?

А я? С тех пор, как вырезали желчный пузырь, работы заметно поубавилось, и я по свободе все думаю, думаю. Такие возможности, такие многообещающие предпосылки... Ночи провожу без сна. Этот алкоголик не бережет ничего, что создавалось с таким трудом, печень вконец разрушена, цирроз. Я с грустью вспоминаю, как тщательно выращивали мы каждую клеточку, чтобы получить лучшую в мире печень - и она была такой, могу поклясться.

Единственная надежда на нашу смену, на гены, созревающие в этом ублюдке, провалилась; он может плодить даунов. Мы потерпели страшную катастрофу, неизвестно в какой день - то ли когда он впервые напился, то ли когда начал бесконтрольно врать, а может, когда связался со своей первой женой, с ее непобедимым укладом наседки-хищницы. Мы оказались бессильны против его окружения. Сделанное нами изнутри представлялось безупречным, снаружи, однако, оказалось страшно уязвимым. Почему?

Ведь иммунитет, спорт, общая здоровая конституция...

Нам остается лишь медленно перерождаться в жировую ткань и погибать в этом тучном, заживо разлагающемся организме. В чем же наша вина, что просмотрели мы, чего недоучли?..

НЕКРОЛОГ

С нормальными чувствами сообщаем о случившейся на днях своевременной и достаточно заслуженной кончине магистра Пиотровского А.Г.

Как известно, магистр подвизался на поприще псевдонаучного ответвления фундаментальной академической дисциплины, именуемой популярно "стогастика" и занимающейся, в основном, вопросами нематематических преобразований. В сферу стогастики, таким образом, входят идеальные объекты, в принципе неформализуемые и не обладающие явным количественным выражением. Магистр Пиотровский, имея дело с умозрительными сущностями, такими как "совесть", или же "абсолют", весь свой немалый, надо признать, потенциал сосредоточил на прохождении заведомо тупикового пути, а именно: определении объема, так сказать, и формы этих сугубых условностей, представлении таковых в наглядном виде, скажем, на экране дисплея, и вообще рассматривал последнее как оперативный материал. В представлениях покойного магистра гипотетическая область воображения занимает чуть ли не главенствующее место, обнимая собою целый космос, а часто и далее. Основной принцип его, не раз опровергнутый ведущими стогастами страны, звучит так: все сущее - воображено, следовательно, воображенное, химера есть все то, что мы привыкли полагать твердой реальностью. Пиотровский утверждает (заблуждаясь, разумеется), что мир был воображен однажды верховным существом и населен субъекто-объектами этой вселенской фантазии (это мы с вами!), способными, в свою очередь, на автономное воображение, т.е. на создание иллюзии внутри иллюзии. Выражение "искра божья", по магистру следует толковать буквально, как вторичную частицу изначального творения.

Гроб с останками покойного будет помещен в боеголовку ракеты и выстрелен в пространство.

УРАГАН ДЖИНО

Перед этим Шкляр помнит немногое - вечереющая улица, по которой спешили они с женой, обремененные какой-то ношей, покупками, снедью, вроде помидор, а почему спешили - рядом совсем, за флагштоком горсовета громоздилась туча, темная до трупной фиолетовости, и оттуда рокотала, близилась немолчная канонада грома, но - без молний, что необычно. И еще помнил, жена еще воскликнула, оглянувшись - о, ураган! И после этого впечатления Шкляра недостоверны.

В частности, откуда взялась столешница, в которую он вцепился смаху, в момент проваливания - ведь сперва показалось, что они ухнули в какую-то шахту под брусчаткой и камнем летят ко дну, в кромешной тьме, в куче хлама и обломков - когда вдруг его на какой-то миг вытолкнуло из этой шахтной черноты, и в ошеломленном сознании запечатлелись громады сизых туч, а в просветах - кварталы уходящего вниз, убывающего, уменьшающегося города. И снова - совершенно однородная, непроницаемая толща тумана, и в ней как-то захребетно это ощутилось - кружило его, закручивало по гигантской дуге, так, что дух спирало и не было сил даже заорать. Шкляр перевалился набок на своей столешнице (она дрожала и гудела от напора воздуха, словно бубен), и, вцепившись в ее края, будто распятый, несся в этой тьме, среди адских завихрений, то швырявших в неисповедимые низины, то опять взметавших его вверх, подобно камню из пращи. К тому моменту до Шкляра дошло, что их захватил вихрь, смерч, они попали в смерч.

Меж тем постепенно светлело и развиднялось вокруг, и тут лишь выяснилось, каким бешеным движением был Шкляр окружен и заверчен. И удивительно в этот момент - ужас и чувство неминучей гибели сразу как-то улетучилось. - Покой, - сказал он сам себе, хотя все вокруг, повторяю, неистовствовало. Облачные массы, скручиваясь в жгуты, завивались вверх, где в зените редкие облачка, сбившись в кучку, вертелись грациозно, мирно, словно пенка в кофейной чашке. Но вот, вылетев на периферию, они (Шкляр и столешница), оказались под темно-синим чистым небесным куполом, высоко над облачным морем. "Сейчас замерзну насквозь, за считанные секунды, - подумал он, - и оземь грохнется мертвая ледяная глыба. Самый, вроде, безболезненный переход в тот мир (это Шкляр соображал насчет замерзнуть), но никогда не думалось, что так... своеобычно, что ли". Но холода не ощущалось, чувствовалась чуть ли не жара, как из духовки, этот смерч, видать, захватил гигантские объемы нагретого воздуха. Шкляр мчал на своем плотике-доске по направлению к заходящему солнцу, но его все время сносило к центру тайфуна, к пресловутому "глазу бури"; спустя некоторое время Шкляр понял, что описывает гигантскую спираль, радиусом в десятки километров. Розовые закатные громады вспучивались там и сям, творили все новый небесный ландшафт.