В воротах среднего двора ключевая эффектная сцена образца 1946 года вооруженный паренек с подножки синего трофейного "опеля" выпускает стеариновую, безвредную на вид пулю в грудь своего приятеля, сидящего на закраине детской песочницы. Возле песочницы - другая композиция: куча-мала, составленная из малолетних босяков, многочисленная и сложно построенная. В гуще тел, если вглядеться, детский ботинок примерно 21-го размера, это все, что я могу различить у себя самого, заваленного ворохом шпаны. Есть еще два сюжета, посвященных мне - это композиция у приямка подвального окна, где я, пойманный и плененный как чужак, испуганный и злой, окружен стеариновыми от вечернего освещения туземцами - наглыми, издевающимися, - и над всем этим вовсе уж неразличимая почти фигурка девочки под козырьком входа, вроде бы сочувственно на меня посматривающей. К последней композиции с моим участием, размещенной уже на Горбатой, нужно пройти через другой двор, где на искусно выщербленном постаменте крыльца фигурка моей юной жены в мини-платьице, с жемчужными висюльками на уровне груди. В окне кухни (рядом, бельэтаж) ее приветствует моя престарелая тетка, кремовой, дряблой рукой, со стынущей на лице морщинистой, гостеприимной гримаской. В глубине квартиры смутно различим открытый рояль с наспех вылепленным на клавишах черным котенком, большим любителем по ним бегать; а дальше, за спиной кресла угадывается молочно-восковая лысина дяди, погруженного в чтение. Этажом выше из балконной открытой двери фестонами обрывки песен Лещенко, развешанные гирляндами по всему двору, а на балконе он сам - полуфигура в цыганском жилете, прилизанный красавец-брюнет с гитарой, в простреленном жабо. Поодаль, на равных расстояниях друг от друга, находятся ипостаси всех (или почти всех), мужей моей кузины, самой же ее я почему-то не обнаруживаю. Муж N_1 голубоглазый студент-еврей с томиком Есенина под мышкой; когда я прохожу мимо, он приветливо смотрит сквозь меня... Муж N_2, летчик, алкоголик в кожанке, с подернутым водкой взором. И так далее... У генеральского дома отставной полковник с палочкой и лощеная, тщательно изваянная автомашина ясно вижу ее бампер, решетку, но никак не могу сообразить, что за машина. Бьюик? ЗИМ?

Сразу за этим домом - также проницаемым для зрения, населенным стоячими персонажами и трупами - высятся великолепные дубы с черными сказочными стволами, с кривыми ветвями, на вид прямо-таки чугунными, но, опять же, если вникнуть в толщу ствола, можно легко различить тонкий стебелек трехсотлетней давности. И вот, в конце излучины шикарного некогда въезда, уже на Горбатой, патетическая сцена - моя мать в женской униформе Соединенного Королевства (благотворительная посылка) и малец в широких коротких штанах, она с яростью, он с азартом - кричат что-то немо разверстыми ртами в широкий провал улицы, собственно, уже в речную долину, где, сколько я ни напрягаю глаза, уже ничего не различить.

Этот паноптикум озаряет металлическим свечением четверка расположенных в зените мужских, как бы налезающих друг на друга профилей, которым анонимный ваятель придал черты неотразимой добродетели. Все они, от пары впередсмотрящих бородатых патриархов, от головастого лысого трибуна до усатого озабоченного осетина, выглядят на диво надежно и положительно, зато Хрущев, с широкой и мягкой, словно ягодицы, физиономией, представлен неуважительно - его лик выпирает, подобно тесту, из округлого экрана допотопного черно-белого телевизора с ножками на колесиках. В отличие от прочих, недвижных персонажей, телевизор довольно резво разъезжает по цепочке дворов, ловко виляя меж восковых групп.

Само собой, здесь много лиц, каких я даже не берусь угадать, есть и такие, что знакомы смутно; некоторые, вроде бы, знают меня куда лучше, чем я их, обращенная ко мне приветливость озадачивает и вызывает неловкое чувство. Хотелось бы узнать, кто эта девочка в матроске, с ранцем за спиной, или же этот, с волчьим лицом, чахоточный в берете - но внимание опять отвлечено, отторжено на какую-то внезапно обнаруженную невидаль гигантских размеров самолет прямо над глухой стеной соседнего корпуса, или явлением лошади - подумать только, лошади! - в наборной сбруе, отчетливой масти, но опять же, почему в этом заповедном дворе каурый битюг?

К тому же вощаному подворью относится и вовсе материальный, топографически весьма отдаленный и не особенно, казалось бы, вяжущийся со всей этой тающей конструкцией - барочный шпиль. Удивительно появление этого шпиля в моем городе бедной архитектуры - он будто вырастает на углу, на выступе обычного жилого дома постройки годов 30-40-х, не столь утробно-утилитарной, как дома нашего времени, он больше всего напоминает старомодное, потертое, но все еще пристойное пальто - и вот на нем-то этот совсем неуместный шпиль, такой себе шестигранный гвоздь абсурда, нацеленный в пустоту. Я не нахожу ему объяснения и потому правомочно смещаю его сюда. Здесь все такое.

Можно представить себе, что наше лихолетье отодвинуто куда-то отсюда безмерным - по самый небосвод - колпаком силовой защиты, сквозь который видна лишь в огромном удалении матовая полупрозрачная кремлевская башня; взглянув на нее более пристально, убеждаешься, что это и в самом деле увеличенный до невозможности флакон одеколона "Красная Москва", торчащий на многие километры из северной дымки. И тотчас же знакомый с младенчества аромат победоносно провеивает сквозь купол силовой защиты, несокрушимый даже для атомного взрыва. И здесь, в конце кирпичного тупика, я нахожу Ксению.

Возможно ли вылить любовь, как знахарки выливают из воска, опять же, "переполох", и по этой странной разлапой фигурке определить ее исток? Ее будущее? Возможно ли вообще какое-то будущее в восковом дворе, обращенном внутрь? Я не знаю, я лишь стараюсь ничего не упустить: Ксения в прямоугольном, с рельефной строчкой, пружинистая отроковница; выпускница в сером пальто; Ксения - курсистка, быстрая и дерзкая, со статью танцовщицы; Ксения усталая и подавленная небытием; Ксения - восковой персонаж, достопримечательность этих мест, по которым я стараюсь проходить, не задумываясь. Но лишь теперь я заметил, глядя в ее серые обожаемые, но невидящие глаза, я ощутил, какой меланхолической стужей, словно поземкой, здесь овевает ноги, подбираясь все выше, захватывая уже заиндевевшие колени, бедра и постепенно обесцвечивающиеся, все еще куда-то простертые восковые муляжи рук.