Хмыкнув с легкой примесью уважения, Снежана легко коснулась ее кисти.

Ева сощурилась, думая о сестре.

Знакомый смех светлым перезвоном раскатился в ушах. Само собой всплыло в памяти насмешливое и любовное «дурилка». По зеркальцу, скрывая Евино бледное лицо, блеклым мерцанием расползся колдовской перламутр.

Расступился, заменяя отражение настоящего чем-то другим.

Динка сидела на кухне. Не съемной, родной, за столом, где дети четы Нельских обедали и ужинали все свое детство: еще втроем. Сжимая одной рукой кружку (персональную — она всегда береглась в шкафу специально для Динки), оживленно жестикулируя другой, сестра что-то оживленно рассказывала маме, занявшей место по соседству. Сбоку папа, седеющий и уставший, меланхолично переправлял в рот вечернюю трапезу, пока в окне за тюлевой занавеской угасал закат.

Картинка не казалась ни печальной, ни мелодраматичной. Обычный семейный ужин. Ничем особо не отличавшийся от тех, когда у четы Нельских было две дочери, а не одна.

Ничем, кроме того, что мама курила.

Ева смотрела в крохотные, почти неразличимые в зеркальце лица. До боли узнаваемые. Знакомые настолько, что она легко могла дорисовать их выражения.

К курению мама относилась резко отрицательно, запрещая себе сигареты так же строго, как детям. Но к алкоголю она относилась еще хуже. Поэтому, когда после смерти сына перед Еленой Нельской встал вопрос, чем снимать стресс, она выбрала сигареты. Позже Ева думала, что маме стоило поразмыслить насчет психиатра и антидепрессантов, однако для Елены Нельской словосочетание «визит к психиатру» остро ассоциировалось со смирительными рубашками и уютными палатами с решетками на окнах, чего она никак не могла себе позволить. Она даже самой себе не могла признать, что не справляется: хотя бы потому, что у нее оставались другие дети, которые в ней нуждались.

Первый год после Лешкиной смерти — ровно столько продлилась мамина зависимость от сигарет. Бросила она моментально, без помощи жвачек и заменителей, на одной только воле — по той же причине, по которой не обратилась к психиатру. Динка как-то раз обмолвилась, что мама слишком за них волнуется, чтобы позволить себе бросить дочерей, умерев от рака легких.

Ева вгляделась в подоконник, прикрытый прозрачным тюлем. Там вот уже пять лет стояла Лешкина фотография, вставленная в рамку сразу после похорон. Теперь рядом виднелась другая рамка: отсутствовавшая, когда Ева завтракала на этой кухне в последний раз.

В маленькой зазеркальной картинке разглядеть подробности не представлялось возможным. Но Ева и без того догадывалась, чье фото дополнило кухонную экспозицию.

Рука дрогнула непроизвольно — одновременно с губами.

Еще один их ребенок ушел, оставив после себя только фотографии. Даже если официально Ева — пока — просто пропала без вести. Бросил их наедине с тем, что приходится топить в сигаретах, душеспасительной Динкиной болтовне и ужинах, которые изо всех сил притворяются обычными, за которыми вы так стараетесь убедить себя, что жизнь продолжается, что все идет, как прежде — кроме того незначительного факта, что вам никогда больше не собраться за этим столом впятером…

Когда по стеклу пробежала колдовская рябь, стирая тех, от кого Еву отделяла пропасть большая, чем Вселенная, зеркало отразило ее жалкое сморщенное лицо.

Рыдания прорвались миг спустя. От воспоминаний плохих и хороших, разом хлынувших в сознание. От мыслей о том, что она неблагодарная тварь. От того, что за сегодняшний вечер Ева испытала слишком много, чтобы теперь это могло не прорваться наружу.

— Эй…

Оклик Снежаны донесся словно из-за границы миров: будто Евина душа осталась там, на маленькой кухне в бетонной коробке спальной новостройки.

— Они же вроде неплохо держатся… мне показалось. — Чужая рука неуверенно, почти пугливо коснулась ее плеча. Белая Ведьма могла похвастаться многими талантами, но мастером утешения точно не была. — Твои родители?

Ева провела по зеркалу тыльной стороной ладони, стирая кровь. Нашарив шпильку у подола юбки — марево в глазах мешало видеть, — вытерла ее о тафту: тщетно пытаясь справиться с тем, что судорожными всхлипами рвалось из груди и холодом заливало щеки, словно вместо слез на них таял снег.

Даже в такую минуту думает о безопасности. О вещах, которые позволят ей еще некоторое время не выйти из роли. Узнала бы ее вообще Динка: лживую, расчетливую, отвечающую ударом на удар?..

…убийцу…

— Я хочу помочь. Правда, — молвила Снежана, когда Ева всучила ей шпильку. — Подумай о том, чтобы поехать с нами. Обставим все так, что ты отправилась в Риджию послом. Налаживать деловые связи. Керфианцы пойму…

— Что здесь происходит?

Три слова, прошуршавшие ледяной крошкой на ветру, осушили Евины слезы лучше любых утешений.

Силуэт Герберта разбивал надвое полосу света из открытых дверей.

— Простите, тир Гербеуэрт. — Быстро вернув в карман ритуальные атрибуты, Белая Ведьма рукавом стерла мел. — Я показала лиоретте ее родных, и она… растрогалась.

— Показали?

— Заклинание, основанное на формуле Дэлира. Усовершенствованное так, чтобы пробивать барьер между мирами.

Тон Снежаны вернулся к нейтральному градусу профессора за кафедрой, под конец дня изнемогшего от бестолковых студентов.

— Это правда?

Ева не видела лица некроманта: слишком било по глазам сияние из коридора за его спиной. Но безошибочно поняла, что вопрос адресован ей.

Кивнула скорее потому, что сейчас у нее не было сил говорить.

Следующие секунды она наблюдала, как Белая Ведьма уходит — безошибочно угадав момент, когда ей лучше удалиться. Герберт повернул голову ей вслед, провожая знаменосца дроу долгим взглядом.

Может, и хорошо, что Ева не видела его глаз. Сейчас в них наверняка читалось то, что кислотой могло разъесть если не кожу, то душу.

— Что случилось? — когда двери закрылись, Герберт одним широким шагом переступил через виолончель, лежавшую посреди кратчайшего пути к ее владелице. — Что ей нужно от тебя?

На этом месте стоило сказать ему все. А еще лучше — чуть раньше. Но Ева просто смотрела на грязное белое пятно, оставленное на камне колдовской звездой.

— Зачем ты ушла? Миракла там осаждают поклонники твоего новоявленного таланта. Страстно желают выразить восхищение.

Вопрос прозвучал не так требовательно, как предыдущие. Герберт явно постарался подбавить в голос ноток, более подобающих разговору с любимой девушкой, только что плакавшей на твоих глазах.

Ударив ровно в рану, кровоточившую в небьющемся сердце даже сильнее, чем тоска по дому.

— Я не заслужила этого. Почестей. Уважения. Восхищения.

Она столько носила это в себе, что наконец сказать это вслух оказалось почти облегчением.

Почти.

Она видела, как дернулся Герберт, сдерживая порыв податься к ней. Балкон королевского дворца, отделявший их от тысячи придворных одной лишь стеной с витражными окнами, был не тем местом, где они могли позволить себе объятия.

— Я знаю, ты считаешь себя самозванкой. Это не так. — Он взял ее за плечи: наибольшая степень близости, которую не зазорно было проявить кузену короля по отношению к его невесте. — Ты исполнила пророчество, пусть не так, как все считают. Ты одолела Гертруду, заключив с ней мир. Твои действия положили конец правлению Ай…

— Мои действия, из-за которых два десятка людей вырезали, как скот. Я не заслужила быть там, на свету, в красивом платье, пока где-то гниют те, кто погиб из-за меня.

— Ева, не надо.

Он пытался поймать ее взгляд, но Ева смотрела в ночь за его плечом.

Снег мелькал и исчезал во мраке. Мгновенно, бесследно. Совсем как человеческие жизни.

— Он погиб. Они все погибли. Из-за меня.

Ей хотелось бы, чтобы от этого стало легче. От слов. От того, что она сделала на помосте бального зала. От того, что теперь, может, музыку Кейлуса Тибеля будут ценить хоть вполовину заслуженного. Пусть даже Ева клялась себе не пытаться облегчить вину.