Кейлус вглядывался в ее глаза так неотрывно, точно надеялся мыслями достать до самого дна зрачков. Задумчиво, почти мучительно провел пальцами по ее лицу, заправляя за уши растрепавшиеся волосы.

Резко отстранившись, выпрямился — и отвернулся.

— Сиди, — бросил он по пути к дверям. — Юми скоро придет, она тебя проводит.

— Куда?

— Обратно в спальню, конечно.

Больше он не сказал ничего. Но когда он ушел, оставив ее одну, Ева ощутила, будто ее небьющееся сердце заменили сгустком черной пустоты.

Порой прыжок веры помогает выбраться оттуда, откуда выхода нет. Но иногда лишь помогает обнаружить — падать, ломая тонкие косточки собственных надежд, больно, даже когда ты вроде бы разучился чувствовать боль.

(*прим: Tremendo — пугающе (муз.)

Тим вошел в гостиную, когда в окна уже било солнце зимнего полудня, ложась на пол тенями, омывая предметы бледным текучим золотом.

Кейлус сидел за инструментом. Не писал, не играл — смотрел в наступившее утро, держа перо в руке, недвижно застывшей на пюпитре.

— Ты всю ночь так просидел, — сказал Тим. Больше утвердительно, чем вопросительно.

— Поразительная догадливость, — почти неразборчиво пробормотал мужчина.

Под глазами его виднелись тени, лишь чуть менее бледные, чем те, что отбрасывали на ковер ножки клаустура.

— Где еще тебе коротать ночи, в которые ты не удосуживаешься добраться до постели.

— Надо же изредка дать тебе возможность спать поперек кровати, как ты любишь.

— А еще замерзнуть в одиночестве. — Подойдя ближе, Тим посмотрел в почти не тронутый нотный листок. — Вижу, эта бессонница вышла не слишком продуктивной.

Ирония пропала из его голоса так же быстро, как и появилась.

Кейлус рассеянно коснулся кончиком пера последних написанных нот, обводя по контуру группы восьмушек; кончик был сухим, чернила на нем давным-давно высохли.

— Ты ведь принял какое-то решение, — не дождавшись ответа, изрек его секретарь. — По поводу девчонки.

Перо замерло, так и не дойдя до конца такта.

Аккуратно опустилось на пюпитр, чтобы остаться там — выпущенным из пальцев.

— Одевайся, Тим, — проговорил Кейлус негромко и сдержанно. — Отвезешь нашу гостью к замку Рейолей. Уэрта там нет, тебя не тронут.

Тим выслушал поручение без особого удивления.

— Нет? — только уточнил он.

— Он у Айрес. Взаперти. Девчонка сказала, кое-кто подтвердил. — Поднявшись из-за инструмента, мужчина поморщился, выгибая уставшую спину. — Как только ты покинешь замок Рейолей, я постараюсь это исправить. Отправился бы во дворец сейчас, но тогда не поручусь за твою безопасность.

Тим внимательно следил за каждым его движением.

— Значит, ты сдался?

Под взглядом его глаз, цвета моря и серебра, Кейлус резко выпрямился:

— Все равно из меня выйдет паршивый король.

— Отец учил тебя править. Ты сам говорил.

— Пытался. Этому я учился плохо. Как и чему-либо, чему учился у него. — Прежде чем отвернуться, мужчина махнул рукой в жесте, исполненном крайнего пренебрежения. — В ее присутствии под моей крышей я совершенно не могу работать. Пусть Уэрти сам с ней возится.

Глядя, как он делает шаг прочь, Тим вздохнул даже как-то стоически.

— Может, хоть раз побудешь честным? Не столько со мной, сколько с самим собой?

Вопрос заставил Кейлуса, уже направившегося к окну, остановиться. Постоять на месте, будто выбирая между молчаливым уходом — от собеседника и от ответа — и тем, чтобы перестать бесконечно бежать за своими миражами и прятаться за обманами: себя и других.

— Я ошибался, — сказал он, наконец выбрав. — Очень во многом, и не хочу, чтобы она страдала из-за моих ошибок. Она последняя, кто этого заслуживает. Доволен? — Мужчина оглянулся через плечо; досада в голосе почти скрыла бесконечную, невыносимую усталость. — Мне нет нужды мстить. Не тем, кому я хотел. Не так, как я хотел. А она напомнила о том, о чем я и сам думал, но в ненависти своей предпочитал забывать. И была права.

— В том, что из тебя выйдет паршивый король?

— Не только. — Повернувшись обратно к Тиму, Кейлус шагнул к нему. — Я не хочу, чтобы ты остался один, потому что я пошел по неправильной дороге. И шел по ней до конца, как дурак, даже когда впереди показалась пропасть. Лучше свернуть, пока еще не поздно. — Его пальцы легли любовнику на щеку, скользнули по виску, зарылись в волосы — так же ласково и цепко, как гладили клавиши. — Ведомый тягой к разрушению, я слишком часто забывал, что разрушу не только жизнь Айрес. Не только свою. Больше я этого не забуду.

Тим ничего не ответил. Лишь по тому, как светились его глаза, когда губы Кейлуса коснулись его губ, стало ясно, как рад он слышать то, что услышал.

— Иди, — мягко сказал хозяин дома, отстранившись и отстранив его — спустя мгновения, напоенные счастьем, солнечным медом и теплом предельной откровенности, которую так редко позволял себе Кейлус Тибель. — Отправляетесь, как только будешь готов. Я пока сниму с нее браслет.

Проследил, как Тим почти вприпрыжку отправляется исполнять приказ — и, дослушав, как затихают вдали шаги, медленно пошел к выходу: исправлять то, что сделал, и предотвратить все, чего сделать еще не успел.

Приди Кейлус Тибель туда, куда направлялся теперь, буквально минутами раньше, он увидел бы, как Ева тщетно зажимает руками уши. Лежа на постели, не ведая о переменах в своей печальной судьбе.

Да только это не помогало не слышать голоса тех, кого слышать здесь и сейчас она никак не могла.

— Вечно носишься со своим ослиным упрямством, — зудел Лешка. В последний раз, когда Ева на него смотрела, он курил на окне, светя острой коленкой сквозь драные джинсы. — Давно бы уже отсюда выбралась, если б не оно.

— Даже думать не смей, дурилка, — говорила Динка. Пару минут назад (а, может, час — Ева не знала) она сидела рядом с кроватью, словно пришла поболтать с маленькой Евой перед сном, как всегда делала в детстве. Теперь от нее остался только голос. — Разве демону можно верить?

Они изводили ее всю ночь. С редкими перерывами. Почти с тех самых пор, как ее вернули сюда, вновь отказав в надежде на свободу и спасение. По мере того, как ночь двигалась к утру, Еве становилось только хуже; что бы ни сводило ее с ума, браслет или оторванность от всего, что было ей необходимо, оно продолжало свою разрушительную работу. В темпе, который Еве совершенно не нравился.

Иногда от призраков оставались одни голоса. Иногда тишина. Но откуда-то Ева знала: теперь они не исчезнут и не уйдут совсем. Пока их не прогонят.

Кто-то. Что-то.

— Подумаешь, демон. Тартини, может, тоже душу дьяволу продал совсем не во сне, что бы он там ни заливал.

— Никаких сделок.

— А с тебя даже душу не требуют.

— Чего бы он ни просил.

— Он ведь уже говорил, что будет просить.

— Цена всегда окажется выше ожидаемой.

— Цена вполне приемлемая.

— Замолчите, — кое-как разлепив губы, выдохнула Ева.

— На кону стоит не так много, чтобы так рисковать.

— На кону стоит все. Умирать — это ужасно, я проверял.

— Ты справишься и сама.

— Ты не справишься.

— Ты спасешься. Ты не умрешь.

— Ты умрешь, ты исчезнешь, ты…

— ЗАМОЛЧИТЕ!

Это она уже завизжала.

Призраки, как ни странно, послушались. И замолчали. Зато вместо слов раздалась музыка — скрипка и фортепиано.

Ми-минорная соната Моцарта, промелькнуло в том ватном коме, который Ева теперь ощущала за своими глазами вместо сознания. Хотя не промелькнуло — проворочалось, вяло, с трудом. Лешка с Динкой, кажется, и правда играли ее, дома, для себя: Лешка два года клянчил эту сонату у своего преподавателя, а тот говорил, что не дорос еще…

— Я бы на твоем месте прислушался к братику. Покойники ерунды не скажут, — резюмировал Мэт. Он сидел в изножье кровати, как на жердочке, и лениво покачивался взад-вперед, как на качелях. — Неповторимый опыт умирания придает мудрости даже галлюцинации.