Возможно, еще пару недель назад в ответ на это Ева снова бросила бы презрительное «трус». Но за эту пару недель она успела изучить его достаточно хорошо, чтобы ясно понять: сейчас он уговаривает не ее — себя. Чтобы не растерять решимости на то, что считал нужным сделать.

Возможно, еще пару недель назад Ева в третий раз повторила бы «идиот». А потом подробно растолковала бы, почему. Но за эту пару недель она успела изучить его достаточно хорошо, чтобы знать: каким бы импульсивным ни был этот его порыв, он ничего не делает, не подумав. Так просто отрезвить его не выйдет.

Вместо этого она сказала:

— Эгоист.

Его улыбка поблекла лишь самую капельку.

— Забавное утверждение, учитывая обстоятельства.

— Это все не ради меня. Ради тебя. Такое — всегда ради тебя, тебя самого! Потому что тебе плохо. Потому что тебе не страшно покончить со всем. — Последнее она почти выплюнула. — Вам плевать на тех, кто вас любит. Тех, кто умрет вместе с вами.

— Никто из вас не пострадает. На случай гибели владельца у охранных чар замка существует резервный источник энергии. Эльен и Мелок начнут черпать силу оттуда же. Окажутся привязаны к его стенам, правда, но это ничего, — пояснил Герберт с убийственным хладнокровием. — Право прохода сквозь мои заклятия для тебя вплетено в руны на оправе рубина, так что…

— Я имела в виду другое.

Забавным выходил этот разговор. Он, который собственные слова обращал в первую очередь к самому себе. Она, которая обращала свои слова больше к мертвому брату, чем к живому возлюбленному — высказывая второму то, что не решилась и не успела сказать первому.

Слова, вспарывавшие так и незажившие раны. Слова, оставлявшие взамен то, что помогало их затягивать.

— Брось, — помолчав, изрек он небрежно и устало. — Друзей у меня нет. Семьи, можно считать, тоже. Ты знаешь меня всего ничего, Миракл шесть лет жил со мной в ссоре и не умер. Не настолько я хорош, чтобы…

— Я твой друг. Я! И твой брат, и твой дворецкий, и даже твой кот! Что будет с нами, когда тебя не станет? Что мы должны чувствовать, когда ты принижаешь и уничтожаешь то, что мы любим? — не дождавшись, да и не ждав ответов, она вонзила ногти в собственные коленки, обтянутые шерстью узких брюк. Не зная, не оставляет ли синяки, тут же стираемые регенерацией. — Говоришь, твоя жизнь недорого стоит? Если ты настолько глуп, что не понимаешь этого сам, напоминаю — для меня ты бесценен. Разве я — пустое место? Все мы? Разве мы не стоим того, чтобы ради нас вместо грязи видеть красоту?

Он разомкнул губы. Ничего не сказав, сомкнул вновь.

Повисшую тишину разбил звук, с которым открылась дверь: явив Мелка, висевшего на длинной ручке, цепляясь когтями за медную резьбу. Герберт проследил, как кот деловито и целеустремленно направляется к кровати; уставившись перед собой застывшим взглядом, долго гладил питомца за подставленным ухом, когда тот бесцеремонно сел между ними.

— Значит, Любовь и Красота? — сказал некромант затем. — Вот и все, что есть стоящего в этом несправедливом, невыносимом мире?

— Да. Все, — сказала Ева. — А разве этого мало? — подавшись вперед, она коснулась коротким поцелуем его рта, словно проводя тактовую черту. — Мы будем жить. Оба. Вместе. Только так.

Герберт снова помолчал. Перехватив Мелка под меховой живот, поднялся с постели.

Слегка пошатываясь, бесцеремонно выставил обиженного кота за дверь.

— Только так, — вернувшись, повторил он — прежде чем начать новый такт, потянувшись к ее губам.

В конечном счете полурасстегнутость его рубашки все же исполнила не только декоративную функцию. В какой-то миг заставив Еву пожалеть о том, что у них обоих слишком хороший самоконтроль.

Она просто не могла позволить себе пойти до конца. Не сейчас, когда на донышке создания тихо таилась настойчивая мысль, что это будет неправильно. Он слишком хорошо это знал.

— Ты останешься со мной? — спросил Герберт, когда они лежали рядом в рубашках, расстегнутых далеко не «полу», а Ева расслабленно водила кончиком пальца по его груди.

— Конечно. — Она вырисовала на гладкой коже басовый ключ: коротким некрашеным ногтем с белым пятнышком, похожим на улыбку, начальной завитушкой знака обведя место, которое недавно целовала. Рубин в ее импровизированном декольте, очерченном сползшим с плеч шелком, бросал на руку отблески мерной багряной пульсации. — Если хочешь. Коротать эту ночь одной мне точно будет куда менее приятно.

— Эту ночь, — странным эхом откликнулся Герберт.

По тону угадав, что он ожидал другого ответа, Ева недоуменно повторила про себя вопрос.

Запоздало осознала, что тот мог подразумевать под собой нечто куда глобальнее, чем совместную ночевку.

— А ты… ты что, имел в виду…

— Тш. Не бери в голову. — Притянув к себе ее голову, Герберт устало поцеловал ее висок. — Хочешь поспать?

Она понимала, что это весьма топорный способ перевести тему. Закончить разговор, который ему не хотелось продолжать. И понимала, что по уму это не лучшая стратегия — откладывать то, о чем рано или поздно им все равно придется поговорить, но сейчас она просто не знала, что сможет сказать.

В конце концов, до ее гипотетического возвращения домой еще так далеко, а после всего произошедшего ей и правда так хочется уснуть…

— Да. — Устроив голову у него на плече, Ева закрыла глаза. — Хочу.

Во сне она почему-то долго бегала по тайным ходам замка Рейолей, пытаясь найти выход из лабиринта запутанных туннелей. И всякий раз, когда впереди мерещился конец пути, все заканчивалось очередным тупиком и темнотой, в которой даже смычок мерцал блеклым умирающим светом.

В одном из тупиков, уютно сидя на воздухе, ее ждал Мэт. Не сказавший ни слова, но Еве и так прекрасно было известно, что он мог бы сказать.

— Никогда, — снова ответила она, не дожидаясь вопроса.

— Не сейчас, — с улыбкой поправил он. На диво отчетливый и реальный для сна. — Я понял.

(*прим.: Martellato — буквально «ударяя молотом», отрывистая игра с резким, сильным извлечением звуков (муз.)

Утром следующего дня покой столичного особняка Тибелей — миниатюрная копия сказочных замков с припудренными снегом острыми башенками по углам — нарушил требовательный стук массивного дверного молотка.

Дверь распахнул дворецкий, едва стихли отзвуки яростных ударов металла по металлу. Воззрился на того, кто стоял на широком крыльце, очищенном от грязи, льда и снега до того скрупулезно, что там вполне можно было бы устраивать чаепития, не мешай тому зимний мороз.

— Миракл здесь? — осведомился Герберт.

На пару секунд опешив от визита столь высокопоставленного гостя (особенно спустя столько лет после того, как тот в последний раз переступал порог дома кузена), слуга торопливо склонился в поклоне.

— Тир Гербеуэрт! Господин в Белой зале, но я доложу…

Не дослушав, Герберт бесцеремонно перешагнул порог — охранные чары безропотно пропустили того, кто часто пересекал их в прошлом. По хорошо знакомому пути по лестницам и анфиладам направился к брату.

Миракл коротал предобеденный час в тренировке по фехтованию, в одиночестве танцуя со шпагой посреди пустой залы. Череду выпадов прервал звук отворяемых дверей — и, увидев Герберта, за спиной которого маячил едва поспевший за визитером дворецкий, юноша замер.

— Гербеуэрт, — переведя дыхание, по возможности чопорно доложил слуга, пока некромант стремительно приближался к кузену, опустившему руку со шпагой, — тир Рейо…

Окончание имени одного из величайших родов Керфи проглотилось в суеверном ужасе: когда наследник престола, вытащив из кармана черный платок, по всем правилам старинных дуэльных традиций швырнул его брату в лицо.

— Миракл Тибель, — отчеканил некромант, — мне известно, что ты посягнул на честь и расположение особы, которая мне небезразлична.

Тот, окаменев, долго смотрел на лучшего когда-то друга. Смотрел все время, пока кусок шелковой ткани неторопливо падал к его ногам.