— Это невозможно.

— Это возможно, Уэрт, и это не обсуждается. Или у тебя есть некие причины, по которым ты не можешь покинуть дом? Подозрительные дела, тайные встречи, которые неудобно проводить, находясь под моим присмотром?

Под пристальным взглядом сузившихся темных очей, способным напугать почти любого обитателя Керфи, Герберт не вздрогнул. И не опустил глаз. И голос его, когда он ответил — после крошечной, почти незаметной задержки — остался совершенно спокоен.

— Никаких дел. Но тебе прекрасно известно, как я ценю одиночество.

— Оно плохо на тебя влияет. — В том, как Айрес склонила голову, читалась непреклонность. — Прости, но я вынуждена это сделать. Чтобы ты не вздумал сбегать куда-то тайком. — Рука королевы сильнее прижала к груди письма, полные лжи. — Силой клятвы твоей повелеваю тебе оставаться во дворце, пока я не разрешу тебе его покинуть.

Герберт стоял, не шелохнувшись. Глядя на нее странно оцепенелым взглядом.

Неотрывно всматриваясь в ее губы, только что воззвавшие к силам его вассальной клятвы.

— Я сниму ограничение, когда сочту нужным, — добавила Айрес после того, как никакой реакции так и не последовало. — Надеюсь, это поможет тебе больше не встревать в неприятности.

— Это было совершенно необязательно, — наконец шевельнувшись, заметил некромант с завидным отсутствием эмоций.

— Прости, но это мне решать. — Когда Айрес коснулась его плеча, это выглядело почти утешающе. — В пределах дворца можешь заниматься чем угодно. Располагайся.

Когда она вышла, оставив племянника одного, Герберт подошел к окну. Медленно, какими-то судорожными толчками выдохнул: опершись руками на подоконник, глядя на заснеженную столицу, на окраине которой томилась в плену та, кого ему отчаянно нужно было освободить.

Даже учитывая, что подобный поворот событий отнюдь не сделал его настолько беспомощным, насколько полагала его заботливая тетя — только что все стало самую капельку сложнее.

***

Когда Ева вернулась из черноты колдовского сна, то увидела лицо Кейлуса, заботливо склонившегося над ней.

— С пробуждением, — изрек он, выпрямляясь. — Надеюсь, сон помог тебе навести порядок в мыслях. В чувствах, желательно, тоже.

Лежа в постели (хорошо хоть поверх одеяла и одетой), Ева оглядела любезно предоставленную ей спальню. Не обнаружив Люче в зоне видимости, уставилась на Кейлуса.

— Твоя игрушка лежит там же, где ты ее бросила, — без труда разгадав ее мысли, сказал мужчина. — Волшебные мечи не любят чужих рук.

— И вы не попытаетесь ее отобрать?

— Я знаю, что это невозможно. К тому же ты уже наглядно продемонстрировала, что убить тебе не под силу. Видно, рассчитывать на смерть Айрес от твоих рук не приходится, но если она останется жить, это будет, пожалуй, даже остроумнее. — Кейлус довольно-таки равнодушно отвернулся. — Теперь позволь откланяться, мне нужно работать.

Сев, Ева проследила, как он выходит из комнаты. Постепенно, одно за другим, словно нанизывая бусины на нитку, вспомнила события, предварявшие ее пробуждение. Кровь на рубашке Кейлуса. Его секретаря, сидящего в коридоре. Двоих из Охраны, волшебный ключ в двери гостиной, музыку…

Музыку…

Она колебалась всего секунду. И успела нагнать Кейлуса еще прежде, чем тот дошел до лестницы.

— Зачем это вам? — когда тот обернулся на ее шаги, спросила Ева почти мучительно.

— Что именно?

— «Я хочу падения Айрес». Так вы сказали. Зачем? Зачем вы желаете зла своей сестре? Что она сделала вам? Зачем вам нужен трон? Зачем вам смерть Уэрта?

Кейлус на лихорадочную россыпь вопросов лишь усмехнулся как-то лениво.

— К чему расспросы? — спросил он в ответ, отворачиваясь, чтобы шагнуть на первую ступеньку лестницы, плавно изгибающейся вниз.

Хотела бы и я знать, подумала Ева, спускаясь следом, слушая дробное эхо их шагов. Хотя нет. Я знаю.

Только знаю и то, что все может оказаться куда проще и страшнее, чем мне бы хотелось.

— В моем мире говорят, что гений и злодейство — вещи несовместные. Я не верю, что тот, кем я вас считаю, способен создавать то, что создаете вы.

Ей не хотелось верить, что такой дар дан тому, кто его не достоин. Что красоту, полную света, творит тот, чья уродливая душа таит в себе одну лишь темноту. Если на одну безумную секунду предположить, что все, что сказал ей Тиммир Лейд, правда…

…что все, сделанное Кейлусом Тибелей для других, не просто развлечение скучающего аристократа…

Когда мужчина оглянулся через плечо, одарив ее улыбкой кривой и острой, словно прорезь от бритвы — Еве показалось, что улыбка эта хохочет над надеждой, невольно пробившейся в ее голосе.

— Бедный ребенок. Сколько тебе предстоит еще болезненных открытий… если, конечно, ты просуществуешь достаточно долго, чтобы их совершить. — Кейлус вновь отвернулся, не замедлив шага — лишь положил ладонь на перила, скользя по мрамору точеными пальцами в снежных кружевах манжета. — Позволь угадать: ты у нас веришь, что благие дела обязательно вознаграждаются, а злые люди рано или поздно будут покараны? Смотришь в сточную канаву и видишь там отраженные облака? Любишь мир, считаешь его прекрасным и удивительным?

— Жестоким тоже, — тихо сказала Ева, пока усталый яд его голоса разъедал душу. Заставляя как никогда отчетливо сознавать, насколько старше тот, за кем она следует — и что все смешные детские речи, которые она обращала к Герберту, бессильным прибоем разобьются о стены его цинизма. — Но в нем много прекрасного. И удивительного, пусть это удивление не всегда приятное.

Он лишь рассмеялся негромко. И, к счастью, не слишком зло. Скорее печально.

Так смеются над воспоминаниями о собственных заблуждениях, которые мир давным-давно помог тебе развенчать.

— Людям свойственно идеализировать тех, чьи творения им нравятся, — изрек он, толкая двери на этаж, за которыми вчера Ева увидела его секретаря. — Но правда в том, что мы зачастую недостойны того, что у нас рождается. Как родители бывают недостойны своих детей, так и художники могут быть недостойны своих детищ. И разве это делает наших детей хуже? — пройдя несколько шагов, мужчина услужливо отступил к стене, насмешливо-театральным жестом предлагая Еве подойти к рапире, огнем мерцавшей на ковровой дорожке под миниатюрным прозрачным куполом. Видимо, чтобы не растолковывать всем слугам, что попытка убрать нежданную помеху нормальному проходу выйдет себе дороже. — Наши дети не могут и не должны быть в ответе за наши проступки. А я… Жаль тебя разочаровывать, но я не герой под маской негодяя. Не благородный мститель, пошедший по темной дорожке во имя торжества света. Я просто человек, со своими страстями, прихотями и пороками. Довольно многочисленными, должен признать. И непогрешимым быть не хотел и не хочу. — Движением пальцев убрав волшебный барьер, Кейлус следил, как девушка поднимает с пола искрящийся магией клинок. — Принятие собственной грешности обеспечивает определенную степень пьянящей свободы.

Сжав пальцами рукоять, Ева бегло посмотрела туда, где в конце коридора за окном белел блеклый зимний день. Еще светло… Значит, время до возвращения в ножны у Люче есть.

Если разговор с Кейлусом Тибелем продолжится в том же русле, возможно, с ее помощью Ева еще сможет неприятно его удивить.

— Я в это не верю, — сказала девушка с безнадежным упрямством.

— Можешь верить, во что тебе угодно. Это, в сущности, не мое дело. — Слова прозвучали не резко, скорее безучастно. Почти одновременно с тем, как Кейлус распахнул двери в гостиную, дневной свет в которой тускло играл на золотой отделке. — Иногда лучше не знать, что за личность кроется за творениями, запавшими тебе в душу. То, что мы слышим, что видим, что читаем — это главное. Не грехи, не мелочные трагедии, не ошибки и прочая нелицеприятная изнанка жизни, которые за этим стояли. Но отделить одно от другого, когда тебе известно и то и то, до неправильного сложно. — Войдя в комнату, он застыл в двух шагах от порога. — Так ты подслушивала.