…«если действительно любишь, ты позволишь ему расправить крылья и ответить на зов»…

Если однажды Динка всерьез соберется на Эверест, ставший ее мечтой — вправе ли будет Ева запретить сестре ее исполнить? Из страха, что это может стоить Динке жизни? Чтобы до конца своих дней та тоскливо смотрела в небо, думая, что не решилась подняться туда, где его можно коснуться рукой — ради того, чтобы остаться с теми, кто ходит по земле? Да, можно возразить, что это эгоизм: рисковать собой, не думая о тех, кому будет больно в случае твоей гибели. Но тот, кто подрезает крылья твоей мечте, эгоист не меньший.

Если не больший.

— Я поняла, — тихо сказала Ева. Сложив вместе холодные ладони, прижала их к губам молитвенным жестом. — Пообещай мне кое-что. Пожалуйста.

Когда Герберт обернулся, в его лице она различила удивление. Наверное, не ожидал, что она сдастся так быстро.

Да только он прав. Ева знала, какой он. Знала уже тогда, на лестнице, когда безмолвным признанием отрезала себе пути назад. И, наверное, не в последнюю очередь полюбила его за это — как он полюбил ее: за самоотверженную, самозабвенную любовь к тому, что ты делаешь.

И готовность идти до конца, не жалея себя.

— В нашем мире есть гора. Высочайшая. Которую, естественно, многие хотят покорить. — Все, когда-то рассказанное Динкой, всплыло в сознании так живо, точно текст был перед ней на экране. — И у людей, которые хотят это сделать, есть свои непреложные законы.

Эти законы Ева, отнюдь не собиравшаяся разделять цель и мечту сестры, запомнила потому, что они неизгладимо врезались в память жестоким расчетливым цинизмом. Особенно тот, который сейчас она не собиралась озвучивать: «Если не можешь идти дальше — умирай и не проси о помощи». Но на той высоте, где они рождались, не было места ни человечности, ни состраданию. Лишь логике, холодной, как ветер «зоны смерти», в клочья раздирающий одежду тех, кто навеки остался там; и если подумать, принцип этот прекрасно применялся не только на горных вершинах — везде, где ставки слишком высоки, чтобы игроки могли позволить себе такую роскошь как мораль.

Чем не альпинисты те, кто с той же леденящей расчетливостью карабкается на верхушку социальной лестницы? Или политики, играющие в престолы со своих сияющих высот?

— Если твоя цель — достичь вершины, ты погибнешь. Потому что вершина — это только половина пути. Если ты достиг вершины, но погиб на спуске, ты не покорил ее. Эверест покоряет лишь тот, кто вернулся обратно. — Под пристальным прищуром Герберта она судорожно сцепила соединенные ладони: в этом движении выплеснулись все эмоции, которым Ева не позволила прозвучать в голосе. — Так вот. Пообещай мне, что вернешься. Если не ради меня — хотя бы потому, что неудачника никто не запомнит.

Она не позволила своему облегчению улыбкой отразиться на лице. Ни когда его взгляд смягчился, ни когда Герберт, шагнув вперед, накрыл ее руки своими.

Да ей и не хотелось улыбаться.

— Я знаю. — Он коснулся губами ее пальцев: выдыхая слова так, точно пытался согреть их сквозь светлую замшу не гревших перчаток. — Верь в меня. Я не собираюсь умирать. Должен же я похвалиться тебе, как это было.

Последнее вновь сопроводила усмешка. На сей раз — без горечи. И, лишь увидев ее, Ева позволила себе выдохнуть. Фигурально, естественно.

Гербеуэрт тир Рейоль вновь уступил место Герберту, с которым они смотрели анимешки по вечерам. А тот никогда и ни в чем ей не лгал.

— Вот бы как-нибудь сберечь его от мороза, — невпопад произнесла Ева, кивнув на летоцвет. Наверное, просто очень хотела закрыть этот разговор. — Здесь он в любой момент погибнуть может, а так хочется, чтобы еще пожил и поцвел подольше…

— Я о нем позабочусь.

— Правда?

— Правда.

Свои чувства, лучше всего укладывавшиеся в банальности вроде «ты чудо», Ева выразила чмоком в нос; и спустя некоторое время они уже вернулись в замок, чтобы временно разбрестись по своим делам. Ева — для занятий с Дерозе и Эльеном, Герберт — наверное, для работы над воскрешающей формулой, заботы о судьбе своих верноподданных, наложения на цветок каких-нибудь тепличных чар (или что он там придумал для спасения рядового Летоцвета?) и еще парочки дел, на которые времени хватило бы только у Цезаря.

Впрочем, в данном случае занятость некроманта была даже к лучшему. При таком раскладе после уроков у Евы еще осталось время, чтобы приготовить ему подарок.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 20.11:

— Эльен сказал, завтра день твоего наречения, — застенчиво проговорила девушка, когда Герберт наконец вновь озарил своим присутствием ее обитель. Протянула ему маленькую плетеную корзинку, украшенную бантом из бархатной алой ленточки, хитро обвитой вокруг одного из прутьев. — Это тебе.

Некромант воззрился на преподнесенные ему гнутые печенюшки, — и приятное изумление, написанное на бледном до изнуренности лице, изрядно согрело Еве душу.

— Я бы подарила завтра, но завтра ты на целый день уйдешь, — добавила она. Герберт еще утром известил ее об отлучке, но не удосужился объяснить, что помимо очередного урока с тетушкой во дворце намечается торжественный ужин: по словам Эльена, его господин ужасно не любил праздновать что-либо. Особенно все, что касалось дней рождения, наречения и других знаменательных событий, связанных с его появлением на свет. — К тому же внутри… в общем, лучше сегодня.

— Это печенье? — Герберт слабо улыбнулся. — Сама пекла?

— Именно. Разломай одно.

Послушно взяв хрупкую сладость в руки, некромант сел на кровать, позволив Еве опуститься рядом и отставить корзинку на прикроватный столик. Если напоминание о грядущей памятной дате и было ему неприятно, он ничем этого не выказал.

И хорошо. То, что человек не хочет отмечать свой день рождения — или день, когда отец дал тебе имя, без разницы, — Ева тоже считала неправильным. Пусть она сама не отмечала те же именины, но родился Герберт весной, а отучать его от вредных привычек нужно было уже сейчас; так что она с довольной улыбкой следила, как тот разворачивает крывшуюся в печенье бумажку, собственноручно вырезанную Евой из нотного листка.

— «Завтра преподнесет тебе нежданный подарок», — зачитал он, вглядевшись в керфианские буквы, нацарапанные шариковой ручкой. — Это что, предсказание?

— Печенье с предсказаниями, — довольно подтвердила Ева. — У нас их дарят на разные праздники… те, кто знают, что это. — Ева с Динкой, естественно, знали, так что время от времени пекли вкусные подарки окружающим и друг дружке. Впрочем, это не мешало Еве сегодня долго шаманить с местными ингредиентами, пытаясь добиться от теста нужной консистенции, а затем благополучно спалить первую партию: приготовление в печке (да еще на непривычной посуде и при отсутствии таких благ цивилизации, как готовая бумага для выпечки) сильно отличалось от приготовления в электрической духовке. Хорошо хоть Эльен помогал всем, чем мог, предоставляя необходимое по первому требованию. — Но там не только предсказания.

— А что еще?

— Съешь печеньку, — уклончиво улыбнувшись, посоветовала она. — И возьми другую. Вдруг попадется нужная.

Нужная попалась лишь с третьей попытки. Сразу после «У тебя все получится». И, прочитав записку на узкой бумажной ленточке, Герберт поднял на нее долгий, без улыбки, взгляд.

— Я тебя тоже, — ответил он серьезно и тихо.

По плану в этом моменте Ева подкрепляла написанное действием. Но вместо этого, почему-то смутившись, опустила глаза.

— Я еще думала сложить тебе тысячу бумажных журавликов, чтобы ты мог загадать желание, — лишь полушутливо сказала она, взволнованно заправляя волосы за уши, пока Герберт жевал печенье — явно в первую очередь для того, чтобы освободить руки. — Но потом подумала, что ты все-таки должен делать их сам, чтобы оно сбылось, а тебя это вряд ли приведет в восторг.

— Что за бумажные журавлики?

— Как-нибудь покажу. В другой раз. — Она следила, как некромант бережно скатывает бумажку в тугой свиток, чтобы спрятать в карман штанов. — В моем мире делают журавликов из бумаги… не вырезают, просто складывают из квадратных листков. Говорят, если сложить тысячу штук и загадать желание, оно обязательно исполнится.