– Он мне казал, што кабанов поглядит, а сам, вишь ли, переметы проверять залез. Рыбкой хотел, вишь ли, полакомиться, пока общество ночеват, бляшечки.

– Бреши больше… – вступился за покойного Евдоким Жаров, который приплыл вместе с покойным казаком и есаулом Кочегуровым. – Демьян ни в жисть бы воровать не стал у своих. Мы с ним не един пуд соли сожрали!

– Тады кажи, пошто он в реку полез? А? – Гаврила прищурился и, злобно оскалившись, посмотрел в честное лицо Евдокима. – Иль мя энто переметом ко дну придавило?

– А я вота думаю, што энто ты виновен в смерти Демьяна, – вмешался в спор Арапов, подойдя к Крыгину и внимательно посмотрев на него.

Казаки переглянулись и, ничего не понимая, уставились на атамана.

– Сердце мое чует, – прошептал Степан Рябов взволнованно, – чать прольется кровь нынче, зрит бог, прольется.

– Я вот не верю тебе, Гавря! – Арапов нахмурил брови и скрестил руки на груди. – Кады я пришел на реку, ты сидел на берегу! Верно?

– Ага, – вынужденно согласился Крыгин.

– Демьяна рядом не было!

– Ага, – вновь кивнул Гаврила, глаза которого тревожно забегали. Он усиленно думал, пытаясь понять, куда клонит атаман, и спешно подыскивал верный ответ.

– Одежды его тож на берегу не было?

– Ага.

По напряженному лицу Крыгина заструился пот, и он нервно облизал пересохшие губы.

– А Демьяна из реки-то нагишом вынули, як младенца? – Атаман обвел тяжелым взглядом угрюмые лица казаков и остановился на посеревшем лице Гаврилы. – Получатся, к переметам подошли вы вдвоем. Демьян разнагишался и – в воду, а ты остался на берегу?

Лицо Арапова начало багроветь от избытка гнева, а рука легла на рукоять сабли:

– Ну?! Гри правду, сукин ты сын, не то…

– А я што? Што я-то?

Крыгин не на шутку перепугался и забормотал, не замечая, что язык выговаривает совсем не то, что хотелось бы. Слова выскакивали намного быстрее, чем мозг успевал обдумать их смысл и звучание:

– Он сам энто меня к реке позвал. Грил, ты покарауль, а я мырну. И мырнул, хотя я не пущал. Балычка ему, вишь ли, страсть как захотелось, бляшечки!

– А ты на бережку, значится, дожидался? И даже одежку спрятал, кады вразумел, что утоп Демьянка? – Атаман оставил в покое саблю и выхватил из-за голенища нагайку. – Сказывай, гад, как все было, не то засеку до смерти, как пса шелудивого!

Глаза Арапова грозно смотрели из-под густых бровей, и умирающему от страха Гавриле показалось, что они буравят его насквозь. Поняв, что, продолжая лгать, он лишь усугубит свою вину и окончательно разозлит атамана, Крыгин прерывисто вздохнул и рассказал все, что произошло той ночью. Но и на этот раз он предпочел оставить для себя роль второго плана, а на покойного Демьяна возложил роль организатора кражи рыбы с перемета.

Однако Гаврила явно переусердствовал, незаслуженно поливая грязью покойного – тихого, простого и честного казака, каковым его знали как поселенцы, так и все население Яицка. А более всех его знал Кочегуров, с которым Демьян прошел не одну сотню верст в походах по киргизским степям. Грубо растолкав казаков, возмущенный до глубины души есаул навис над съежившимся Крыгиным грозовой тучей, а его тяжелый кулак кузнечным молотом сокрушил лгуна, повергнув его к ногам атамана на землю.

– Ты пошто не помог ему выбраться, падаль? Ты пошто…

Есаул выхватил саблю, взмахнул ею над головой, и этот день едва не стал последним в жизни обомлевшего негодяя.

Арапов перехватил руку Кочегурова, чем спас Гаврилу от неминуемой смерти. От смерти да, но не от позора. Едва казаки уразумели, что к чему, быстро окружили Крыгина. Взгляды, полные презрения, сомкнулись на голове Гаврилы, который больше не пытался оправдываться, а лишь обреченно закрыл глаза.

– Убирайся к черту, – прорычал Арапов, обращаясь к Крыгину. – Седня же уходи, и нет те прощения!

– Да простит те Бог энти слова, – неожиданно внятно и спокойно сказал Гаврила, опустив виновато голову, – потому што энто крик моей раненой души. И я родился под казачьим кровом, и я ваш и Божий. А вы все мученики, но верьте, Божья правда не спит, а недремлющим оком учитыват все деяния людские, и кады мера переполнится, настанет ночь суда, а заря принесет спасение. Вы мне мстите, а месть… Не мстите сами; Бог справедлив, но он же и карает. Пусть он меня и судит. Хто претерпел больше сына Божьего? Но и он, умирая, простил своим ворогам. Подумали ли вы, што будет со мной? Нет. Но вы и не думате, што будет с вами, с вашими жинками и детьми, кады придет ворог? Щас каждая сабля…

– Да, – ответил холодно атаман, немало удивленный вдруг открывшимся красноречием Крыгина, – будет плохо без лишней пары рук. И пусть даже небеса на нас обрушатся, но те с нами не быть боле! Бери жинку, будару и убирайся, куды хошь!

– А куды?

– Хоть к чертяке на рога, хотя прямиком в преисподню – нам то неведомо!

Уже в который раз Нюра видела Никифора во сне. Они венчались в небольшой церквушке. Она обняла его, погладила по голове, и рука сохранила чувство от этого прикосновения. Оно было настолько явным, что, когда Нюра смотрела на затылки кулугуров, невольно сравнивала их с тем, что видела во сне.

И Никифор всегда говорил с ней тем же голосом, что незримый во сне. Те же то ли серые, то ли мутные голубые глаза, те же светло-русые волосы. Нюре почему-то все чаще хотелось провести по ним рукой. Девушка, как и прежде, хотела выбросить казака из головы, но не могла. Она даже перестала его искренне ненавидеть, как раньше. Его огромные колдовские глаза, необыкновенно ласковый, вкрадчивый голос всюду преследовали ее. Она чувствовала в Никифоре внутреннюю силу. Такую, которую хотела бы видеть у своего избранника.

В последнее время казак с ней почти не общался. Казалось, он затаил на нее обиду, и девушка не знала, как быть. Поэтому, невзирая на сомнения, она решила поговорить с ним и спросить, почему он не обращает на нее внимания. Увез из городка, значится, оторвал от семьи, осрамил, отравил жизнь, а теперь опозоренную швыряет на произвол судьбы?

Она подошла к Никифору, когда тот седлал коня, собираясь на охоту с кулугурами. Казак очень удивился, когда увидел девушку. Нюра не знала, с чего начать, Никифор ждал, но, казалось, все понимал. Она пыталась проникнуть в его глаза, в самую их глубину, и увидела бездонное небо. В нем бушевала, штормила, сверкала обидами и любовью свирепая буря.

Когда девушка подошла к нему и решительно остановилась, казак весь засветился, а потом вдруг превратился в лед. Он легко вскочил в седло, пришпорил коня и был таков. Даже не обернулся. У нее внутри все почернело от горя. Поведение казака означало конец надеждам.

Нюра долго смотрела вслед ускакавшим и, прислушиваясь к биению сердца, пыталась упорядочить сбившиеся мысли. Нет, она недовольна своим поведением, особенно тем, что позволила себе подойти к переставшему ее замечать казаку. Мысли, представленные своему течению, плывут по кругу лиц, слов, впечатлений и сходятся в центре круга – к… Никифор… Никифор! Только ночью, оставшись наедине со своими невеселыми думами, Нюра поняла причину странного отчуждения казака. Поняла и покраснела от стыда. Но почему так гордо и обиженно ведет себя Никифор? Разве она обещала ему любовь или давала к этому какой-то повод? И разве может любить его пламенно и нежно, как Степку? Стоп, а любит ли она еще Степку?.. Девушка вспомнила того, кого запретила себе вспоминать, и почувствовала такую острую и мучительную боль, что вскочила и выбежала из землянки на улицу и стала быстро ходить взад и вперед. Нет, нет! Она не хотела любить Никифора.

Она презирала его. Жалкий, ничтожный изгой! Братоубийца! Но… но Нюра его любила. Вопреки всему вспоминала проведенные с Никифором дни и то самозабвенное счастье, то ощущение наполненности жизни, которое дала пробудившаяся вдруг любовь к похитителю, ту необыкновенную удивительную музыку, которая лилась на нее с темного неба, которую проносил над нею ветер, которая звучала внутри ее. Разве такое чувство повторяется? Разве оно не единственное на всю жизнь, упоительное и неизбывное? Нет, она не хочет видеть Степку. Если бы довелось с ним встретиться, не сделала бы и шагу навстречу ему. Он в прошлом, вычеркнут раз и навсегда.