Воинский крик Черной Утки не пропал даром. Он был слышен в лесу версты на четыре. Дикари уверяют, что воинский крик, сес-се-кви, всегда сильный и проницательный, устрашает робких, но оживляет храбрых воинов. Действие его даже на животных — удивительно. Случается, что бизон, испуганный внезапно раздавшимся возле него воинским криком, падает и не может ни встать, ни сопротивляться. Даже медведь от этого крика иногда пускается опрометью бежать из своей берлоги или, как мешок, падает с дерева, на котором доставал мед.

На воинственный крик товарища, дикари не сбегаются со всех сторон, потому что они не любят открытого рукопашного бою: они никогда не отказываются от хитрости, хотя и силу свою употребляют в дело, когда придется. Они утверждают, что человек во всех обстоятельствах жизни должен развивать и пускать в оборот все свои дарования.

Част дикарей мало-помалу и с прежнею осторожностью сходится к тому месту, где раздался крик, а другая часть окольными путями пробирается в ту сторону, где оставленное без защиты селение. Там происходят открытые жестокости, там — настоящая война со всеми ее ужасами. В лесу происходит несколько десятков поединков, а в селении прямая кровопролитная война. Дело состоит в том, чтобы набрать трофеев и добычи, и исполнить некоторые давно задуманные задушевные намерения.

Добыча состоит из кожаных или шерстяных одеял и звериных шкур, трофеи состоят из волос женщин, детей и мужчин, содранных с головы вместе с кожей. Сверх того, каждый дикарь, когда-нибудь потерявший сына, брата, любимую сестру, берет с собой какую-нибудь вещицу, которая очень нравилась покойнику. От этого в походном мешке дикого воина, между разными снадобьями и талисманами, попадается или стеклянное ожерелье, или курок старого сломанного ружья, или детская игрушка, например, кукла, грубо вырезанная из дерева, или половинка детского лука. Ворвавшись в неприятельское селение и истребляя там, как можно больше людей, дикарь непременно распорет ножом грудь и живот теплого неприятельского трупа, потом достанет из своего мешка вещицу, принадлежавшую любимому покойнику, и вложит ее в средину трупа между внутренностями. Тогда, по мнению дикарей, душа, или, как они говорят, тень убитого бывает удовлетворена и успокоена.

Дикари уверены, что тень человека оставляет тело, когда оно очень нездорово. Поэтому смертельно-больной человек считается у них мертвым. Говорится даже, что такой-то был мертв, да потом опять воскрес, если выздоровел от тяжкой болезни. Когда выздоравливающий человек неосторожен, то его прямо упрекают в том, что он, верно, хочет опять потерять свою тень. Когда умирает какой-нибудь известный вождь, то ему приготовляют могилу довольно далеко от селения, и относят туда на особенных носилках, сделанных из зеленых ветвей. Все племя провожает покойника до могилы и мужчины поют все вместе:

«Брат, не печалься! Ты пошел по тропинке, проложенной отцами; и мы пойдем по этой тропинке, и все люди за нами».

В то время, когда Европа занята была кровопролитными подвигами Наполеона I и его ужасными неудачами в России, в Южной Америке происходили войны за независимость. Европа не обращала на них внимания; но и в тех войнах были побоища, уступавшие, конечно, европейским в многочисленности жертв, но превосходившие их по ожесточению. Испанская область Чили билась за свою независимость с львиною храбростью; чилийские милиции патриотов беспрестанно разбивали неприятелей и не щадили никого, ни тех, кто сопротивлялся, ни тех, кто был принужден сдаться. Следующий рассказ, заимствованный из журнала, издающегося в Чили, относится к той поре, когда патриоты во всех пунктах одерживали верх над небольшими остатками испанских войск.

Освобождение Чили из-под чужеземного ига уже было несомненно в ту пору, о которой мы собираемся рассказывать.

Все города на север от реки Мауле начинали устраиваться, хотя почти во всех были еще явные следы беспорядка, от новости положения и от привычки к походам, поражениям, победам и бивуачной жизни, потому что война продолжалась уже четырнадцать лет.

Область Конценцион, все это время бывшая театром борьбы, была выжжена, разграблена, поочередно, то дикарями, то разбойниками, то испанскими войсками. Но в этой несчастной области еще остались местами непроходимые леса и плодородные поля, так что она довольно легко собиралась с силами и выздоравливала от продолжительной борьбы. Самый страшный из разбойников, опустошавших города и деревни в эту кровавую пору безначалия, Бенавидес, был казнен 23 февраля 1823 года на большой площади в Сантьяго.

Однако по берегам реки Биобио оставалось еще несколько испанских отрядов, которые бродили там и сям, как редкие облака, бродячие по небу после большой грозы.

Самый многочисленный и самый страшный из этих отрядов был под начальством полковника Пико. Это был человек храбрый до чрезвычайности; да сверх того, привычка к войне и к ежеминутным опасностям сделала его жестоким, кровожадным, так что если он давно не видал крови, то начинал скучать. Он был в союзе с несколькими арауканскими дикими племенами, которых привлекала к нему приманка убийства и разбоя. Из отряда Пико никто никогда не сдавался, за тоже никого и не брали в плен: побежденные непременно должны были умереть. Пожары и всевозможные средства истребления, обозначали те места, где останавливался Пико. Тогда он уже не заботился о чьих-нибудь правах. Нет, его мучило адское бешенство, неодолимая жажда крови и мщения, какое-то чутье уничтожения, как у тигра.

Он был человек лет сорока, огромного роста, сильный, загорелый. Привычки его и одежда были сообразны с его отчаянным существованием, а взгляд был мрачен, как будто все выбирал, куда лучше ударить кинжалом. Два глубокие шрама безобразили его лицо, и без того непривлекательное, а сила была такая, что сделала бы честь не только Кастильянцу, но и какому-нибудь арауканскому Кацику. Эта то сила и составляла все то обаяние, которым держалась в повиновении его неустроенная шайка удальцов. Вследствие обстоятельств, среди которых он возмужал, он был до крайности недоверчив ко всем окружающим, так что у него не было других друзей, кроме собаки, называвшейся однако Неприятелем. Собака была его единственным стражем во время сна и самым верным его телохранителем.

31 августа 1824 года ватага Пико расположилась на бивуаках в Квилапало, неподалеку от Кордильеров и от истоков богатой реки Биобио. Дождливое время года только что кончилось. Пико хотел усилить военные действия и собирался решиться на что то необыкновенное, — не для того, чтобы дойти до переговоров, — это казалось ему делом невозможным, — а для того, чтобы пробиться к морю и бежать из Чили, где ему грозили только бесполезные опасности. Голова его не была оценена, но всякий знал, что окажет отечеству огромную услугу, если погасит эту враждебную жизнь. Пико лучше всех знал всю опасность своего положения. Дожди июля и августа месяцев помешали его операциям и пресекли всякое сообщение, какое только могло существовать между ним и немногими его соумышленниками. Он не знал нисколько их, ни где они, ни велики ли гарнизоны тех укреплений, через которые приходилось ему пробиваться. Ничего он не знал, чтобы иметь какую-нибудь вероятность в успехе. Поэтому он послал несколько разведчиков по обоим берегам Биобио и решился дожидаться от них известий.

Лучшие солдаты Пико были пехотинцы, всего человек сто, слабый остаток блестящего войска Озорио, победителя при Каухарайадас и побежденного при Маипо. Они помещались в Квилапало, в развалинах большой овчарни, а союзники их, Арауканы, остановились где кому случилось, кругом, в лесу, и их крики день и ночь раздавались со всех сторон, как-будто лес был населен тысячами диких зверей.